Полет мотылька
Шрифт:
Дым сигареты попал Алексу в глаз. Чертыхнувшись, он принялся тереть глаз пальцем, размазывая слезы по скуле.
– А что в этом плохого? – спросил Юлий Никандрович.
Геннадий Павлович быстро кивнул, давая понять, что согласен с поставленным вопросом, – он тоже не видел никакого криминала в том, что работники Министерства безопасности добросовестно исполняли свой долг.
Алекс взмахнул ладонью с зажатой меж пальцами сигаретой, пытаясь разогнать дым.
– Юлик, если ты скажешь, что веришь всему, что пишут газеты, я стану думать о тебе очень плохо.
Юлий Никандрович хмыкнул неопределенно и принялся ковырять вилкой холодную картошку, есть которую он не собирался.
Геннадий Павлович хотел было высказать собственное мнение по поводу того, насколько исправно выполняло возложенную на него работу Министерство безопасности, а заодно и насчет того, почему в последнее время бравые ребята из Минбеза – песочного цвета полевая форма, перетянутая в поясе широким кожаным ремнем с начищенной бляхой, украшенной двуглавым орлом, ботинки на высокой шнуровке и лихо заломленный краповый берет – стали если и не народными героями, то уж точно всеобщими любимцами. Но возникшая в разговоре пауза красноречиво свидетельствовала о том, что продолжать данную тему никто не собирался, и Геннадий Павлович решил смолчать.
Громко звякнула вилка, что кинул на край тарелки Юлий Никандрович.
– Я так понимаю, что играть мы сегодня не будем? – спросил он и посмотрел на Анатолия Викторовича.
Григоршин молча пожал плечами.
– А скажи мне, Юлик, – подал голос Петлин. – Что ты сам думаешь по поводу программы генетического картирования?
– В каком аспекте? – уточнил вопрос Юлий Никандрович.
– Ну, вообще. – Алекс сделал крайне неопределенный жест рукой. – В плане всего того, о чем мы говорили.
Юлий Никандрович приподнял подбородок и возложил поверх него ладонь левой руки. Глядя на него, можно было подумать, что он пытается самому себе зажать рот. Да и взгляд у него был, как у затравленного собаками кролика, который наконец-то добежал до норы и вдруг увидел, что возле нее сидит лиса. Кончиком пальца свободной руки Юлий Никандрович приподнял конец вилки и вновь отпустил его, позволив со стуком упасть на стол.
– Я скажу вам следующее: Международная программа генетического картирования, поддержанная президентом России, дает мне возможность вновь восстановить нормальную работу моей лаборатории. Точно так же она предоставляет возможность наладить работу многим другим лабораториям и институтам, имеющим отношение к медицинской генетике. Это шанс для всей отечественной науки вновь занять если не главенствующее, то хотя бы просто достойное место в мире. Я не говорю уже о тысячах людей, работающих в той области знания, ради освоения которой они потратили лучшие годы своей жизни. Они смогут не просто работать, но и получать зарплату, соответствующую той пользе, которую они способны принести стране. Что к этому еще можно добавить? – Юлий Никандрович развел руками. – Я не знаю. Разве только то, что я ни секунды не сомневаюсь в том, что сама по себе программа генетического картирования жизненно необходима не только для нас, но и для всего человечества. – Коптев снова развел руками. На этот раз жест его выглядел совершенно беспомощно. – Как ни напыщенно это звучит, – скромно закончил он свою импровизированную речь.
Почему-то в тот же самый момент умолкли двое посетителей, сидевшие за вторым от входа столиком. Куда-то исчез повар, неизменно пребывавший возле жаровни. За столиком, расположенным возле служебного входа, замер официант, который спеша листал свой блокнот, время от времени делая в нем какие-то пометки. Тишина, повисшая после заключительных слов Юлия Никандровича, казалось, проистекала из самых глубин мироздания. Трое человек, сидевшие за одним с ним столиком, молча смотрели на профессора. А он сам, наклонив голову, смотрел почему-то на свою тарелку с остатками картофеля и зелени, с красным, размазанным пятном кетчупа на краю. Алекс Петлин вытянул руку, чтобы раздавить в пепельнице докуренную до фильтра сигарету. Тихое шуршание прозвучало, словно таинственный голос, произнесший сакральные слова, снимающие заклятие немоты. Все сразу вдруг оживились, задвигались. Зашуршал блокнот в руках официанта. Громко засмеялся один из посетителей за чужим столиком. Из подсобки появился повар и принялся шумно ворошить угли в жаровне. Анатолий Викторович взялся за стакан с пивом. Алекс заглянул в опустевшую пачку из-под сигарет, смял ее в кулаке и бросил в пепельницу. Геннадий Павлович срезал ножом остававшийся на кости кусочек мяса, наколол его на вилку и аккуратно подобрал остатки соуса. Юлий Никандрович протянул руку, взял белую пластмассовую фишку для маджонга с символом северного ветра и попытался повернуть ее между пальцами. Фишка выскользнула и со стуком упала на стол. Юлий Никандрович извиняюще улыбнулся.
– Сегодня мы играть не будем.
Геннадий Павлович почувствовал, что за столом произошло нечто такое, что, быть может, изменит в дальнейшем жизнь не только тех, кто сидел сейчас рядом с ним. Кто-то сказал очень важную фразу, но никто не обратил на нее внимания. Почему? Или нужные слова еще только будут сказаны?
– Порой мне кажется, что мы похожи на мусор, – негромко произнес Алекс, задумчиво глядя при этом в сторону повара, ворошившего угли в жаровне. Угли вспыхивали яркими рубиновыми огнями, горящими таинственным внутренним светом, и рассыпались сотнями мелких сверкающих искорок. – Да, именно на мусор, – повторил Алекс, хотя никто и не пытался ему возражать. Он хлопнул ладонью по карману ветровки, довольно улыбнулся и достал новую пачку сигарет. – Вы видели когда-нибудь, как летает обычный обрывок газетного листа, когда ветер загоняет его в тупик? Он кружится, взлетает вверх, планирует, потом снова взлетает вверх и вдруг на какой-то миг зависает в воздухе в полнейшей неподвижности. Затем он сворачивается на манер растрепанного жгута и начинает кружиться вокруг собственной оси, то соскальзывая вниз, то снова подпрыгивая вверх. Когда смотришь на этот причудливый танец газетного обрывка, создается впечатление, что он наделен собственной волей и в замысловатых узорах, что выписывает он во время полета, скрыт некий таинственный смысл, постичь который дано не каждому. – Алекс разорвал тонкую пластиковую упаковку на пачке сигарет и открыл ее. – Но вдруг ветряной вихрь, поднявший кусочек бумаги вверх, затихает, и газетный обрывок замертво падает на грязный асфальт, превращаясь в то, что он и есть на самом деле – мусор.
Алекс выдернул из пачки сигарету, торопливо раскурил ее и глубоко, нервно не вдохнул, а заглотил табачный дым.
История была красивой, но о чем она, Геннадий Павлович не понял. Он пододвинул к себе пиалу с лобио, чтобы наконец попробовать. Яство оказалось отменным.
Глава 3
Три дня размышлял Геннадий Павлович над словами, что произнес под занавес встречи Петлин, да так ничего и не понял. Что хотел сказать Алекс, сравнивая людей с танцующим на ветру обрывком бумаги? И кого он имел в виду – все человечество вкупе или же лишь тех его представителей, что сидели с ним за столом? А может быть, он говорил только о себе одном? Одно слово – поэт. Что ни слово, то образное выражение или того больше – зашифрованное послание неизвестному адресату, мыслящему в одном с ним волновом режиме. Может быть, и не стоило воспринимать его слова всерьез? Просто запечатлел взгляд поэта эффектную картинку – и все тут, – не кроется за ней ничего, никакого тайного смысла. Но почему-то не давали Геннадию Павловичу покоя слова о летящем по ветру мусоре. Да к тому же жалко было, что в тот день они так и не разыграли ни одной партии в маджонг. И дело было даже не в возможности выиграть какую-то мелочь, хотя в игре Геннадию Павловичу обычно везло. Игра захватывала его, поглощала, растворяла в себе. В тот момент, когда он делал ход, ему казалось, что от принятого им решения зависит судьба мироздания. Ну, или как минимум результаты очередных переговоров с Европейским союзом относительно квот на поставки сырья. И тогда Геннадию Павловичу казалось, что он способен воспарить над миром, окинуть все происходящее в нем единым взглядом и сделать что-нибудь такое, от чего приятно засвербит на душе. А если сказать проще, то игра заменяла Геннадию Павловичу реальную жизнь, которая с некоторых пор оказалась сосредоточенной в четырех стенах крошечной комнатушки в огромной коммунальной квартире, сидя в которой он мог только думать, мечтать и ждать очередной игры.
Мыслей у Геннадия Павловича в голове было много, но бродили они там, точно пьяные гномики, заблудившиеся в подземелье. Что самое обидное – не с кем было поговорить. В пятницу Артем с утра пораньше убежал на работу, а вернулся уже в одиннадцатом часу вечера, поел и сразу лег спать. В субботу он проспал почти до полудня. Поднялся недовольный и мрачный, явно не склонный обсуждать с отцом вопросы, до которых ему, скорее всего, не было никакого дела. Даже не позавтракав, накинул ветровку и ушел, бросив на ходу, что ему нужно встретиться с друзьями. Возвращения его в тот день Геннадий Павлович так и не дождался. Только сквозь сон услышал, как тихо щелкнул дверной замок, и затаенно вздохнул. То же самое повторилось и в воскресенье. И продолжалось это уже не первую неделю. Геннадий Павлович не знал, что за друзья были у Артема и где пропадал он все выходные. Домой Артем друзей не приводил, сам о них ничего не рассказывал, а когда Геннадий Павлович осторожно интересовался насчет того, чем занимаются его друзья и где они вместе проводят свободное время, сын в ответ только бурчал что-то невразумительное. Нехорошие подозрения мучили Геннадия Павловича. Но что он мог сказать сыну? Какие претензии мог предъявить? Хотя Артем никогда не давал ему повода, Геннадий Павлович подозревал, что сын относится к нему как к старому, ненужному хламу, от которого давно пора избавиться. Порой Геннадию Павловичу становилось любопытно, почему Артем все еще терпит его присутствие? Зачем ему нужен отец, с которым он даже разговаривать не желал? Родственная привязанность? Вряд ли. Артем стал самостоятельным с тех пор, как вернулся из армии. А прежде он был попросту предоставлен самому себе. Родители были настолько заняты собственными проблемами, что редко вспоминали о сыне. Признательность за то, что отец дал ему образование? Сомнительно. Что ему сейчас с этого образования? Геннадию Павловичу даже приходила в голову мысль о том, что Артем не просто презирает, а ненавидит его всей душой. За то, что, когда он был ребенком, отец почти не уделял ему внимания; за то, что позже, когда он учился в престижном колледже, отец не упускал случая напомнить, кому он должен быть за это благодарен; за то, что он позволил матери уйти, бросив не только мужа, но и сына… Да мало ли еще за что! Если начать вспоминать, то можно такого понавытаскивать! Существует ли на свете хотя бы одна по-настоящему счастливая семья или же у всех только скелеты в шкафах? Может быть, Артем потому продолжал жить с отцом, что хотел навсегда сохранить ту, еще полудетскую злость, что отчасти сделала из него того, кто он есть? Может быть, утрата ее для него равносильна потере самого себя или того жизненного стержня, что не дает согнуться?
А с кем еще мог поговорить серьезно Геннадий Павлович? В будни, к тому времени, когда Артем уходил на работу и Калихин-старший вылезал из кровати, чтобы совершить обычный утренний моцион, в квартире уже почти никого не оставалось, если не считать нескольких выживших из ума стариков. Ну, не обсуждать же было, в самом деле, программу генетического картирования с пенсионером Потемкиным, который готов был спорить на любую тему, но при этом неизменно придерживался мнения прямо противоположного тому, что высказывал его собеседник. Он являлся сторонником простой до примитива, но при этом удивительно эффективной тактики спора: на всякое «да» Потемкин говорил «нет», а на «нет» – «да». А если оппонент говорил: «Тут нужно подумать» или «На этот счет у меня нет определенного мнения», Потемкин тут же вставал на дыбы и с криками «Вот она где, реакция, скрыта!» убегал к себе в комнату, где тут же включал на всю громкость радио. Или другой сосед, почти никогда не покидавший квартиру, – Сивкин. Так он вообще через две минуты забывал, с чего начался разговор, и при этом начинал страшно злиться или же, наоборот, впадал в глубокое уныние. Жил еще в квартире старик Семецкий, пока не впавший в глубокий маразм. Этот неизменно сводил любой разговор к воспоминаниям о прожитой жизни. Нередко Семецкий увлекался и начинал пересказывать сюжеты фильмов, которые видел в молодости, – при этом сам он искренне верил в то, что рассказывает историю своей жизни. Семецкого Геннадий Павлович порою просто жалел, но общаться с ним все равно было невыносимо муторно.
Правда, была еще Марина, – но это особый разговор. Встречаясь с девушкой в коридоре или на кухне, Геннадий Павлович всякий раз испытывал мучительную неловкость, как будто опасался, что она может прочесть его мысли. Нет, помыслы Геннадия Павловича были чисты, как снега Гималаев! Но он был вдвое старше Марины. И, что, пожалуй, самое главное, он уже почти смирился с мыслью о том, что многим его мечтам так и суждено остаться мечтами. Весь жизненный опыт, что успел приобрести Геннадий Павлович, вполне определенно свидетельствовал о том, что даже умеренный оптимизм легко оборачивается глубоким разочарованием. А прыжки на краю пропасти отчаяния представлялись Геннадию Павловичу далеко не самым увлекательным способом времяпрепровождения.