Полет на спине дракона
Шрифт:
Уж чего-чего, а всяких способов унизить Даритай за свою жизнь богола насмотрелся, но и тут его заело. Он растерял мало свойственное ему смирение. И то сказать — сейчас слабину покажешь, так потом и вовсе заклюют.
— А ты у нас крепок, да? — на всякий случай покосился на Хачиуна — не вступится ли за своих. Нет, тот выжидательно улыбался.
Даритай притянул руку к тонкому запястью худощавого и тихонько сжал. Обидчик, не сдержав вскрика, не только выпустил лук, но и сам свернулся, как придавленная змея...
— Ох. Пу-пу... пусти же! —
Даритай разжал пальцы. Худощавый, вытирая взмокший лоб, нехотя поднялся.
— Неплохо, — сказал заметно скромнее.
Между тем Даритай, заставив округлиться глаза наблюдающих, будто бы невзначай отщипнул кусочек кожи от кончика сыромятного ремня. Порвать его рывком посередине, намотав на руку, могли тут многие, но отщипнуть кожу как бумагу?
Насмешливость худощавого сменилась восхищением:
— Ловко... Где научился?
Даритай не был злопамятен, скромно пояснил:
— Помял бы кожи с моё — тоже бы так сумел.
Он, конечно, умолчал о том, что силу кисти развивал намеренно, ублажая глупую мечту когда-нибудь выбиться в нухуры.
— Ну как же лук-то натянуть не можешь? — простодушно растерялся недавний обидчик.
— Просто разная сила, разная привычка, — охотно пояснил Хачиун, довольный исходом перебранки.
— Ничего... он быстро освоится, было бы желание. Лук натянуть — полбеды. Метко стрелять — вот что тяжелее... Кстати, Суду, — десятник указал на худощавого, — лучший наш стрелок. Где другой не попадёт в сайгака, угодит сайгаку в голову, вот он тебя и научит.
— Ну уж и лучший, скажешь тоже, — польщённо фыркнул Суду. Смутясь от похвалы, он вновь повернулся к новичку: — Не сердись, Даритай, будем друзьями, да?
Эльджидай-нойон, нахмурившись, выслушивал очередного туаджи. То, что стало ему известно о войске урусутов, мало способствовало панике, и всё-таки... Хотя он уже послал за подмогой к джихангиру, не отпускали подозрения, что Бату уж очень торопиться не будет. Дрязги между царевичами казались ему расплатой за полумеры, о губительности которых они давным-давно говорили ещё с Темуджином, в ту пору, когда с каганом можно было общаться, думая только о содержании разговора, а не о безопасности собственной шеи.
«Хан, ты поставил на важные должности заслуженных — не родовитых, восстановив тем самым попранную справедливость, — сказал ему как-то раз Эльджидай (он знал, что Темуджин любит, когда ему об этом напоминают) и, дождавшись довольной улыбки, продолжил: — Но хватит ли у тебя смелости быть верным самому себе до конца? Если нет, то наша с тобой борьба — временная отсрочка развала, не более».
Темуджин, ещё не утерявший в те годы человеческого, охотно подтвердил, что всего нужного ему хватит. Тогда Эльджидай задал ему несколько вопросов, из-за которых их отношения хоть и не испортились, но перестали быть столь безоблачными, как раньше. Вот такие это были вопросы:
«Сможешь ли ты уступить свой трон более достойному,
«Твои дети унаследуют улус по законам крови. Они возьмут его как подарок, не в трудах и лишениях это право заслужив. Разве не так? Сможешь ли ты передать трон не собственному потомству, а самому достойному?» — это был второй выпад.
Далее беседа шла уже на повышенных тонах, и Эльджидай тогда впервые почувствовал одиночество отчуждения. Он впервые понял: Темуджин защищает справедливость не по зову Бога, а просто потому, что именно сейчас это ему удобно.
«Нет! — распалившись, кричал каган, который в те годы ещё удостаивал друзей великой милости объяснить свои решения, потом перестал. — Для всех остальных — да, но только не для ханской семьи! Иначе каждый, поднимая голову к высокому трону, будет спрашивать себя: «А почему не я? »
Тогда Эльджидай кивнул, — мол, согласен — и они оба замолчали, наткнувшись на ту стену, которую не в силах были разрушить их молодые умы. Да и хан ведь во многом был прав — есть такая опасность, это верно.
В те годы Эльджидай только указал на дыру, а как заштопать — и сам не знал. Не знает и поныне. Он вовремя отказался от нездоровых споров: не знаешь, как чинить, не мешай другим ломать. Другие вовремя не остановились и попали-таки в немилость. Эльджидай хоть и стал осторожничать, но того разговора не Забывал. После смерти Темуджина произошло то, что и должно было произойти.
Завоёванная кровью возможность привести к власти достойных, (а не родовитых) с каждой травой всё уменьшалась и уменьшалась — это одна печаль. А есть ещё другая: как и следовало ожидать, царевичи меж собой не ладят. Правда, количество тех, кто осмеливался задать себе тот проклятый вопрос — «а почему не я» — всё-таки ограничивалось этим «кровавым» законом, законом власти по праву рода, ненавидимым выдвиженцами из разбойничьих низов. Не будь этого «несправедливого» права, сколько бы их было тогда? Страшно помыслить.
Хорошо ещё, что пока эта язва раздора ползёт по безобидной ложбинке, проявляясь в ревнивом состязании в том, кто более годен, чтобы разбить врага. Но увы, уже сейчас ревнивцы отталкивают локтями чужую славу, не давая ей проклюнуться. Сказкой, несбыточным улигером вспоминается золотое время Темуджина. Счастливые годы Эльджидаевой молодости, когда каждый знал: успех одного — это успех всех.
Подумав о таком, Эльджидай, конечно же, сразу вспомнил Юлюя Чуцая. Хитрый киданьский мангус не зря настоял, чтобы ВСЕ дети Темуджина послали своих сыновей в этот «вечерний поход». Неизбежно возникший раздор ему выгоден. Эта тонкорукая лиса тоже мечтает о создании державы, в которой умные правят глупыми. Для Чуцая умный — это тот, кто вызубрил их гнилые конфуцианские бредни.