Полет над разлукой
Шрифт:
Это была обыкновенная анонимка – грязная, мерзкая, из тех, о которых она только в книжках читала, не веря, что они бывают наяву. Совершенно непонятна была цель этого послания: зачем посылать ей анонимку на нее же? Впрочем, скорее всего цель была проста, как всякая подлость: отравить жизнь получателю, заставить на всех смотреть с подозрением.
Из послания следовало: всему театру известно, что Девятаева еще до ГИТИСа была любовницей Карталова, и это единственная причина, по которой он взял ее сначала в институт, потом в свой театр, а теперь не выгоняет, несмотря на ее полную
Забыв о цели своего прихода, она медленно вышла на крыльцо, держа в руках развернутое письмо, как змею, словно не зная, что с ним делать. Следовало признать, что цель автора была достигнута: на душе у нее было отвратительно, хотя во всем этом послании не содержалось ни слова правды.
К тому же Аля действительно думала о том, кто мог это сделать.
«Неужели Наташка? – мелькало в голове. – И вызвала меня сегодня специально… Грим этот предложила – с чего вдруг именно мне, что у нее, подруг нету? Или Вербицкая – то-то она еле здоровается!»
Особенно гадко было все то, что анонимщик писал об Алиных разговорах с Карталовым в его кабинете. Аля больше всего любила эти разговоры. Когда у Павла Матвеевича было время, они засиживались допоздна, не наблюдая часов не хуже влюбленных. Он рассказывал о Цветаевой, вслух читал ее дневники девятнадцатого года, и Аля начинала понимать то, чего не могла понять, оставаясь наедине с книгой. Или Коктебель вспоминали, и ей казалось, что Карталов вспоминает его таким, каким видела Цветаева, – как будто не прошли бесконечные годы, как будто она еще могла туда приехать…
И обо всем этом – гнусные строчки с тщательно замазанными опечатками!
Оттого что она попалась на эту удочку, настроение у Али испортилось окончательно. Она просто убить была готова того, кто заставил ее погрузиться в такую мерзость! Да что там «того» – она бог знает что готова была наговорить сейчас каждому, кто просто посмотрел бы на нее косо!
Как нарочно, главная из «кососмотрящих» – рыжеволосая Нина Вербицкая – выросла перед нею, словно из-под асфальта. Аля спускалась с крыльца, Нина поднималась – и они едва не столкнулись лбами на ступеньках. Меньше всего Аля ожидала ее увидеть, поэтому при виде Нины почувствовала, что теряет над собою всякий контроль.
Глаза у нее сузились, щеки запылали еще жарче, и, протягивая письмо, она почти выкрикнула в лицо ничего не подозревающей Нине:
– Кто это сделал, ты знаешь? Да что вам всем надо от меня?!
Последние слова вырвались уже совершенно непроизвольно. Аля не была любительницей риторических вопросов и никогда в жизни их не задавала, предпочитая промолчать, если не ожидала ответа. Но сейчас все плыло у нее в глазах и голова кружилась.
«Только что все начало налаживаться – и роль, и вообще, все еще так хрупко, еще только-только… – вертелось у нее в голове. – И никаких чувств ни у кого, кроме зависти, никаких! Ну хоть бы похвалил кто-нибудь, сказал бы: «Как хорошо ты стала играть, и человек ты вроде неплохой…» – нет! Господи, неужели единственное, что в жизни необходимо –
Но тут Аля поняла, что не может не только держать удар, но даже просто сдерживать слезы. Она совершенно не собиралась плакать, прочитав это гнусное письмишко, да, может быть, дело было даже не в нем…
Глядя прямо в лицо золотоволосой Нине и не видя его, Аля почувствовала, что слезы льются из ее глаз потоком, что она всхлипывает и едва не вскрикивает.
Закрыв лицо руками и чуть не опрокинув Вербицкую, она сбежала с крыльца и, все ускоряя шаг, пошла по Подколокольному переулку.
Нина догнала ее, когда она еще не успела дойти до Солянки. Аля долго не видела, что та идет рядом, и заметила ее только у «Пост-шопа», когда пришлось пробираться сквозь очередь любителей дешевых товаров.
Некоторое время они шли рядом молча, как будто заслоняясь друг от друга стеной уличного шума.
– Извини, – наконец первой нарушила молчание Аля. – Что-то я на истерику сорвалась, извини, это не из-за тебя…
– Почему же? – пожала плечами Нина. – Может, и из-за меня. Возьми, – добавила она, протягивая Але злополучное письмо. – Я подняла, не бросать же под дверью.
Але стыдно было из-за своей дурацкой слабости и из-за этих слез… Зачем давать повод себя презирать, да еще Нине?
Если бы она меньше была погружена сейчас в себя, то наверняка заметила бы, что на лице Нины Вербицкой выражается что угодно, только не презрение. Лицо ее не казалось торжествующим, а глаза слегка припухли, как будто она сама недавно плакала.
– Я прочитала, – сказала Нина. – То есть просмотрела – что там читать! Не понимаю, из-за чего ты расстроилась?
– Да я и сама не понимаю, – почти улыбнулась Аля, бросив на нее быстрый взгляд. – Но ведь противно… Как в дерьме искупалась!
– Думаешь, в последний раз? – усмехнулась Вербицкая. – В театре дерьмовые ванны часто принимать приходится. Да если б только в театре!
При этих словах, произнесенных с непонятной горечью, явно не относящейся ни к анонимке, ни к Але, та внимательнее вгляделась в Нинино лицо, не зная, что сказать.
– Пошли, может, в кафешке какой-нибудь посидим? – предложила Нина. – Шумно здесь.
Аля кивнула, и они вошли в первое попавшееся кафе на Солянке.
Кафе было новенькое, сверкающее западным дизайном, со множеством разноцветных закусок, выставленных под стеклом на прилавке. Правда, Але было не до еды, и Нине, кажется, тоже. Они взяли по бокалу белого вина – просто чтобы сесть с чем-нибудь за прозрачный столик в углу.
– Ты хорошо стала играть, – сказала Нина. – Я вчера смотрела репетицию… Особенно тот монолог про картошку.
– Правда? – Аля почувствовала, что снова краснеет, но теперь уже не от злости. – А я думала…
– А ты не думай, – перебила ее Вербицкая. – Думала, все ангелы кругом? На шею тебе сразу должны бросаться?
– Вот уж нет, – ответила Аля. – Я ничего такого и не ждала, но все-таки…
– Может, даже и лучше, что к тебе сначала настороженно отнеслись, – сказала Нина. – Хуже было бы, если б наоборот: потом разочаровались.