Полет над разлукой
Шрифт:
Конечно, ей хотелось прилечь. Дело было даже не в усталости, а просто в том, что надо было окончательно прийти в себя, чтобы одеться, выйти на улицу. А пока ей казалось, что она все еще лежит в колышущейся воде и невидимые струйки будоражат ее тело.
– Я правда полежу, – сказала она, садясь на диван.
– Расслабься, Алечка, – кивнул Рома.
Но ее состояние меньше всего можно было назвать расслабленностью. Скорее растерянностью. Только теперь Аля со стороны все это увидела. Она лежит в постели, все тело ее трепещет, и здесь же, в комнате, стоит мужчина, которого она в общем-то
Но он-то не может ее не замечать – наоборот!
«Да что это я – старуха, что ли? Что за размышления? – мелькнуло у нее в голове. – Пусть делает со мной что хочет – я сама не знаю, чего хочу, кого хочу…»
Рома не казался ей особенно чутким, и едва ли он уловил ее мысль, да еще мелькнувшую так мгновенно. Но его действия были словно прямым ответом на эту мысль.
Он подошел к дивану, наклонился над лежащей Алей, неуверенно протянул руку к узлу на полотенце.
– Ты ж сама не против, Алечка… – Голос у него стал хриплым, срывающимся. – А я умираю просто!..
Кажется, она тоже умирала. Секунды, пока он развязывал узел, показались ей вечностью. Она почти не видела его лица, хотя хмельной туман улетучился совершенно. Но, может быть, хмель все-таки не ушел из ее тела и дрожал теперь, переливался, ударял в голову горячими волнами.
За то время, что Аля была в ванной, Рома успел переодеться и теперь торопливо перебирал пальцами шелковый шнур на штанах, дергал «молнию» на куртке спортивного костюма.
– Сейчас я, Алечка, сейчас, – приговаривал он, и по его голосу казалось, что он сейчас задохнется.
Никогда с нею такого не было. С Ильей все было просто, как и должно быть между мужчиной и женщиной, которых влечет друг к другу. Она ведь и рассталась с ним не потому, что нарушилось что-нибудь в их интимной жизни, совсем не потому…
А все, что было потом… Да ничего и не было потом! Пошла как-то с Родькой Саломатиным на какую-то квартиру, которая с порога показалась ей грязной, запущенной. Он, конечно, сразу начал к ней приставать – для того и привел, а она решила, что сопротивляться не нужно, потому что ведь знала, для чего он ее сюда зовет, и сколько же можно строить из себя недотрогу, ради чего, ради кого?
Надоели одинокие сны, захотелось, чтобы все было наяву, чтобы если уж нет любви, то хотя бы тело не увядало… И – не получилось. То есть у Родьки-то все прекрасно получилось, но она не почувствовала ничего, кроме отвращения к себе и к нему, к его хлюпающим губам и словечкам – точно таким же, какие он мог бы произносить где-нибудь на лестнице, болтая с однокурсницей:
– Кайф, Алька, ну, супер! Ну, ты даешь!..
Эта глупая история с Родькой отрезвила ее тогда. Все, что за годы «взрослой» жизни должно было показаться пустой болтовней – любовь, душа, – снова сделалось главным. Без этого просто было невозможно все остальное: не действовал механизм получения удовольствия… Да скорее всего, его просто и не существовало, этого мифического механизма. Во всяком случае, для нее.
И вот теперь над нею снова склонялся мужчина, которого она не то что не любила – просто не замечала, – а Аля не чувствовала того отвращения, которое почувствовала тогда с Родькой.
Рома не был ей противен, его прикосновения не вызывали дрожи, и это
Чуток он был или нет, но ее встречное движение почувствовал сразу.
– Алечка… – снова хрипло прошептал он. – Ну, спасибо тебе…
Он не был груб, это почувствовалось даже в этих его словах и только подогрело Алино стремление к нему. Наконец справившись со шнуром и «молнией», Рома сбросил свой спортивный костюм, потом развязал узел, разбросал в стороны лазурное полотенце и тут же, глухо ахнув, припал к ее телу – губами, всем лицом, грудью…
Несвязные обрывки слов срывались с его губ, невозможно было разобрать, что он говорит, но это было лучше, чем если бы звучали фразы, отчетливые в своей пошлости.
Да Аля и не вслушивалась в его слова. Она и лица его почти не различала. Бра имело форму чаши, неяркий свет был направлен вверх, и очертания предметов казались размытыми, более таинственными, чем они были на самом деле.
Таинственная световая дымка окутывала и их тела, распростертые на белой постели.
Рома почти не ласкал ее, но Аля чувствовала, что это происходит не от грубости, а только от нетерпения – естественного в мужчине, наконец-то добившегося близости с женщиной, которая притягивала его и манила, оставаясь недоступной.
Но самое удивительное заключалось в том, что она и не хотела его ласк. Он был нужен ей такой, как есть – стремящийся в нее и податливый в этом своем стремлении. Он мог бы вообще молчать, закрыть глаза – сейчас ей было достаточно того, что она ощутила в нем в то мгновение, когда он развязал узел: его мужской силы, непроявленной ласковости, неутомимости.
Аля чувствовала, что он не мешает ей быть самой собою и от этого получает удовольствие. Ее недолгий любовный опыт позволил ей понять, что это одно из редчайших качеств в мужчине, который обычно думает только о себе и даже не понимает, как это может быть иначе, и требует от женщины только одного – соответствовать его желаниям.
Тело у Ромы было такое же полнеющее, как лицо. Но, нависая над Алей, он не вдавливал ее в постель своей тяжестью – наверное, приподнимался на локтях и коленях. Никакой неловкости не возникало в их соединении, никакой торопливости, непопадания, бесплодных попыток… Почти сразу Аля ощутила, как тепло растекается по всему ее телу, и поняла, что он уже в ней, что они уже двигаются одновременно и это доставляет ей удовольствие.
На мгновение ей показалось, что это сейчас кончится – так быстро задергалось вдруг все его тело, судорожно сжались руки на ее плечах. Сожаление мелькнуло в ней, она положила руки Роме на талию и прижала его к себе, пытаясь остановить, продлить… Он тут же замер на секунду, потом торопливо прошептал:
– Я еще могу, хочу еще! – и стал повторять движения, которые, он понял, ей понравились – снизу вверх, медленно и страстно…
Она еще несколько раз останавливала его, давая себе и ему отдохнуть, накопить желание. И все это длилось, длилось – мерные, медленные извивы ее тела под ним, его стоны, вскрики, просьбы: «Еще, не кончай, подожди, я хочу еще!» – единственное, что он произносил отчетливо…