Полет сокола (В поисках древних кладов) (Другой перевод)
Шрифт:
— Будь ты проклят, старый пройдоха, — тихо сказал майор, присаживаясь на стол. Он обвел комнату пристальным взглядом, убеждаясь, что ничего не пропустил. Картина «Охота на львов» исчезла с мольберта.
Внезапно до него дошел весь юмор ситуации, лицо прояснилось, и он горько рассмеялся.
— В последний раз подшутил над Баллантайнами, да? Что ж, Том Харкнесс, ты всегда умел настоять на своем, в этом тебе не откажешь.
Зуга медленно поднялся и положил руку на плечо, прикрытое одеялом.
— Ты победил, старик.
Ощущая через ткань искалеченные кости, он легонько тронул мертвого Харкнесса за плечо и вышел во двор, где ждала лошадь. Дел оставалось невпроворот. Остаток дня ушел на то, чтобы перебраться через перевал, доехать до магистрата и привезти коронера с помощниками.
В тот же вечер они похоронили Томаса Харкнесса, завернутого в одеяло, в роще железных деревьев — жара стояла адская, и ждать, пока из города доставят гроб, не было времени. Зуга оставил коронера описывать имущество покойного и опечатывать двери старого дома, сам же отправился домой.
Вернулся он на закате, в золотистых африканских сумерках. Сапоги совсем запылились, пропотевшая рубашка липла к телу. Измученный дневными приключениями, он пал духом, подавленный смертью старика, и в то же время не в силах простить ему последнюю шутку.
— Вы доставили письмо капитану Кодрингтону? — спросил Зуга, передавая лошадь слуге, и, едва дождавшись ответа, отправился в дом.
Ему захотелось выпить, и он налил виски в резной хрустальный бокал. Вошла Робин и потянулась поцеловать его в щеку, морщась от прикосновения жестких бакенбард и запаха пота.
— Тебе надо переодеться, — напомнила она, — сегодня мы ужинаем у Картрайтов. Мне не удалось отвертеться… Да, Зуга, сегодня утром цветной слуга тебе кое-что принес. Сразу, как ты уехал. Я отнесла в кабинет.
— От кого?
Робин пожала плечами:
— Он говорил только на плохом голландском и был чем-то напуган. Сразу убежал, я так ничего и не выяснила.
С бокалом в руке Зуга подошел к двери и на пороге внезапно остановился. Лицо его просияло, он торопливо шагнул через порог.
Через минуту до Робин донесся торжествующий смех, и она с любопытством заглянула в кабинет. Брат стоял у массивного письменного стола. На столешнице валялся развязанный кожаный мешочек, из которого выпало тускло поблескивающее золотое ожерелье. Рядом была расстелена великолепная многоцветная карта на пергаментной бумаге, наклеенной на ткань. В вытянутых руках брат держал холст в большой раме, расписанный яркими масляными красками, — стая диких зверей и всадник на заднем плане. Зуга перевернул картину. На деревянной раме оказалось вырезано послание:
«Зуге Баллантайну. Желаю тебе отыскать путь во все твои Мономотапы. Как жаль, что я не смог пойти с тобой. Том Харкнесс».
Радостный смех брата еще не затих, но в голосе звучали странные нотки. Зуга обернулся, и Робин с удивлением заметила на его глазах слезы.
Вышитой
— Черт возьми, сестренка, и как я только додумался оставить тебя одну. — Он почитал дальше и расхохотался. — Ты в самом деле так ему сказала? Правда?
— Я точно не помню, — поджав губы, ответила Робин. — Не забывай, что это было в пылу сражения.
Они сидели на увитой виноградными лозами террасе бунгало. Лучи утреннего солнца пробивались сквозь листву, золотом блестя на обеденном столе.
Накануне редактор «Кейп таймс», выискивая возможность извлечь выгоду из скандальной славы Робин Баллантайн, пригласил ее на экскурсию в военный госпиталь возле Обсерватории. Искренне полагая, что визит совершается по приглашению администрации, Робин с радостью ухватилась за возможность расширить свои профессиональные познания.
Визит превзошел все самые радужные надежды редактора, совпав по времени с инспекторской поездкой главного хирурга колонии. Сопровождаемый свитой, он вошел в операционную в тот самый момент, когда Робин высказывала сестре-хозяйке свое мнение по поводу использования хирургических тампонов. Их держали в бадьях с чистой водой из оцинкованных чанов для сбора дождевой влаги, установленных под крышей госпиталя. Бадьи ставили под операционный стол, чтобы хирург мог легко дотянуться. Промокнув гной и кровь, он бросал тампон на специальный поднос, потом их стирали и возвращали в бадью с чистой водой.
— Уверяю вас, доктор, что мои медсестры отстирывают тампоны самым тщательным образом.
Сестра-хозяйка, величественная матрона с грозным бульдожьим лицом, наклонилась, запустила руку в бадью и протянула Робин одну из тряпок.
— Вот, взгляните, какие они белые и мягкие.
— Такие же белые и мягкие, как микробы, что кишат на них! — Робин распалилась, на щеках выступили красные пятна. — Неужели никто из вас не слышал о Джозефе Листере?
В дверях раздался голос главного хирурга:
— Ответ на ваш вопрос, доктор Баллантайн, — нет! Мы никогда не слышали о нем, кем бы он ни был. У нас нет времени прислушиваться к мнению каждого досужего болтуна… равно как и женщины, выдающей себя за мужчину.
Главный хирург прекрасно знал, кто стоит перед ним. До него доходили все сплетни, служившие колонистам главным развлечением, и он никак не одобрял поведения мисс Баллантайн.
Робин, напротив, понятия не имела, что это за пожилой джентльмен с кустистыми седыми бакенбардами и нависающими бровями, хотя по пятнам засохшей крови на сюртуке догадывалась, что это один из хирургов старой школы, которые оперировали в уличной одежде и выставляли эти пятна напоказ как отличительный признак профессии. Обнаружив куда более достойного противника, чем сестра-хозяйка, она повернулась к нему с воинственным огнем в глазах: