Полет сокола
Шрифт:
Прихрамывая, он направился к книжному шкафу в дальнем углу, открыл его, вынул книгу посетителей и, неся ее осторожно, словно новорожденного младенца, вернулся к моему столику. Книга сама собой открылась на нужной странице.
– Английский министр Стенли Болдуин как-то почтил нас своим присутствием, – сказал синьор Лонги, указывая на подпись. – Он остановился всего на одну ночь и очень жалел, что не может задержаться подольше.
Американская кинозвезда Гарри Купер, вот там, на следующей странице. Он собирался снимать здесь фильм, но почему-то ничего не вышло.
Он с гордостью переворачивал страницы книги, чтобы я мог как следует их рассмотреть: 1936, 1937, 1939, 1940 – годы моего детства. Меня так и подмывало спросить: "А
Но я сдержался и продолжал пить кофе. Синьор Лонги терпеливо переворачивал страницы книги с именами своих постояльцев, причем я заметил, что он пропустил годы позора: так он дошел до пятидесятых, шестидесятых годов, но министров и кинозвезд уже сменили туристы: англичане, американцы, немцы, шведы, обычные посетители, которые приезжали и уезжали, как те, кого брала под свое крыло "Саншайн Турз".
Резкий, скрипучий голос позвал синьора Лонги из-за ширмы, и он послушно захромал на зов своей супруги. Украдкой поглядывая на ширму, я нашел в книге 1944 год, и вот она – размашистая, с витиеватым росчерком, подпись коменданта в месяцы, когда он превратил отель в свою штаб-квартиру.
Следующая страница была пуста. Супруги Лонги отправились в Анкону… Я поспешно закрыл книгу и отнес ее в книжный шкаф. Самое подходящее место для сувениров. Комендант с его высокомерной повадкой и раскатистым голосом, слишком быстро переходившим в хрип… пусть он лучше остается в запертом шкафу. Если бы не он, не его символическое присутствие – побежденный победитель, предмет гордости моей матери, – мы с ней (ведь отец умер в концентрационном лагере, Альдо сгорел в подбитом самолете) уехали бы в Анкону вместе с Лонги. Ходили и такие разговоры. А потом? Да что там размышлять. На побережье она подцепила бы другого любовника и укатила бы с ним, таща за собой своего "Беато".
– Вы готовы?
Я обернулся. В дверях стояли герр Туртман и его жена во всеоружии теплых пальто, обуви и целого арсенала киноаппаратуры.
– Я к вашим услугам, герр Туртман.
Они намеревались осмотреть герцогский дворец и затем продолжить путь на север. Я помог им погрузить багаж, после чего герр Туртман дал мне деньги на оплату счета.
Синьора Лонги пересчитала их, протянула мне сдачу и зевнула. Если бы моя мать не умерла в 1956 году от рака матки, она бы выглядела сейчас, как Роза Лонги. В конце жизни она тоже располнела. Тоже красила волосы. И, то ли из разочарования, то ли из-за болезни, постоянно отчитывала моего отчима Энрико Фаббио таким же скрипучим голосом, каким Роза Лонги отчитывала своего мужа.
– У вас большая конкуренция в Руффано? – спросил я, складывая счет герра Туртмана.
– Отель "Панорама", – пожимая плечами, ответила синьора Лонги. – Три года, как построен. Все самое современное. На другом холме, рядом с пьяцца дель Дука Карло. Где уж нам поддерживать эту развалину? Муж стар. Я устала.
Нам не справиться.
Произнеся эту эпитафию, она тяжело опустилась на стул за прилавком. Я вышел и присоединился к Туртманам, которые уже сидели в машине. Еще один кусочек детства списан со счетов. Мы пересекли пьяцца делла Вита и поехали по узкой виа Россини, чтобы поставить машину за герцогским дворцом. Утро развеяло призрачный мир минувшей ночи и вернуло меня к реальности. Между пунктом нашего назначения и собором стояло несколько машин; по улице шли пешеходы, мимо нас в сторону университета проносились мотороллеры.
Из конторки при входе высунулся служитель в форме.
– Желаете гида? – спросил он.
Я покачал головой:
– Я здесь, как дома.
Наши шаги гулко застучали по каменному полу. Я вел моих подопечных по четырехугольному двору – вновь призрак, вновь странник во времени. Здесь я когда-то громко кричал, и раскаты моего голоса неслись под сводами колоннады:
– Альдо! Альдо, подожди меня!
И в ответ мне неслось:
– Иди за мной…
Теперь же я шел вверх по каменной лестнице к верхней галерее, и в каждой нише, под каждым сводом раскинул крылья сокол Мальбранче с буквами "К. М." – инициалами двух герцогов, Клаудио и Карло. Чета Туртманов, тяжело дыша, следовала за мной. В галерее мы ненадолго задержались, чтобы отдышаться. Там по-прежнему стояла скамья, та самая скамья, на которой с вязанием в руках сидела Марта, пока я носился взад-вперед по галерее, или, если Альдо особенно настойчиво меня подначивал, набравшись храбрости, совершал полный круг, изредка останавливаясь, чтобы через высокие окна посмотреть на раскинувшийся внизу двор.
– Ну? – спросил герр Туртман, пристально глядя на меня.
Я отвел взгляд от галереи, от пустой скамьи и повернул налево в тронный зал. О Господи… этот затхлый, тяжелый запах, вобравший в себя воспоминания о минувших веках, старинных распрях, о давно умерших герцогах и герцогинях, придворных, пажах… Запах сводчатых потолков, желто-коричневых стен, пыльных гобеленов.
Я вошел в знакомую комнату, и мертвые окружили меня. Не только призраки истории, к которым я привык с детства: безумный герцог Клаудио и его брат, возлюбленный Карло, милостивая герцогиня с дамами своей свиты, но и мои собственные мертвые. Отец, показывающий дворец историкам, приехавшим из Рима или Флоренции, Марта, шикающая на меня за то, что я говорю слишком громко и мешаю знаменитым гостям. И Альдо, прежде всего Альдо. На цыпочках, с пальцем приложенным к губам.
– Он ждет!
– Кто?
– Сокол… Ждет, чтобы схватить тебя в когти и унести с собой.
У меня за спиной послышались голоса. Группа молодых людей, конечно студентов, в сопровождении женщины-лектора ввалилась в тронный зал, сразу заполнив его шумом и гамом. Даже Туртманы немного забеспокоились. Кивком головы я предложил им перейти в приемную. Одетый в форму гид, почуяв возможность щедрого вознаграждения, сдержал зевоту и подошел к моим клиентам. Он кое-как говорил по-английски и принял моих немцев за "варваров".
– Заметьте, – сказал он, – потолок очень отличный. Реставрирован Толмео.
Я оставил Туртманов на него и осторожно выскользнул из комнаты. Не задерживаясь в апартаментах герцогини, я направился к комнате херувимов и спальне герцога. Посетителей там не было. В дальнем углу на подоконнике дремал служитель.
Здесь мало что изменилось. Дворцы, в отличие от людей, выдерживают натиск времени. Только картины сменили места: их извлекли из подвалов, где они обрели пристанище на годы войны, и развесили, в чем я нехотя признался себе, более удачно, чем при моем отце. Развесили более правильно – там, где на них играет свет. "Мадонна с младенцем", любимая картина моей матери, уже не висела на стене, а стояла на мольберте, одинокая в своем безмятежном великолепии. Унылые мраморные бюсты, которые когда-то тянулись вдоль стен, исчезли. Теперь ничто не отвлекало внимания от "Мадонны".
Служитель открыл глаза. Я подошел к нему.
– Кто здесь главный хранитель? – спросил я.
– У нас нет главного хранителя, – ответил он. – Дворец находится в ведении художественного совета Руффано, то есть герцогские покои, картины, гобелены и верхние помещения. Библиотекой, что на первом этаже, пользуются сотрудники и студенты университета.
– Благодарю вас, – сказал я.
Я отошел прежде, чем он успел обратить мое внимание на танцующих херувимов, которые украшали камин. Было время, когда я каждого из них знал по имени. Я вошел в герцогскую спальню, инстинктивно ища глазами "Искушение Христа", про которое repp Туртман говорил своей фрау. Картина по-прежнему висела на стене. Никакой художественный совет не смог бы установить ее на мольберт.