Полевой цейс. Знамя девятого полка
Шрифт:
И опять решающее слово оказалось за дядей Костей, единственным нашим мужчиной, знающим войну не по обзорам полковника Шумского в «Ниве».
– Оп-перетта. Кор-де-балет, – сказал он презрительно и через перила потянулся рукой к ученическому поясу Уварова. – Ну-ка,
Уваров доверчиво вынул свой «бульдог» из кобуры и на ладони показал его дяде. Из барабана торчали тусклые свинцовые носики четырёх патронов, пятое гнездо было пустым. Дядя сказал всё с тем же весёлым презрением:
– Кинематографическое оружие. Такая война действительно интересна… до встречи с противником. По-моему, бесстрашный воин, вас надо поставить носом в угол, а может быть, даже и… – дядя слегка похлопал себя сзади по пузырю офицерского галифе, но заключил уже серьёзно: – Вам известно, что эта… бутафория за десять шагов не пробивает и трухлявой доски в дюйм толщиной? Неизвестно? Тогда получите назад деньги с вашего 2-го реального.
Но Уваров, не обижаясь на эти едкие слова, опустил свой кургузый револьвер в потёртый кожаный чехол, сразу оттянувший ему ремень с медной пряжкой с четырьмя тиснёными на ней буквами «С2РУ».
– Но я же совсем не намерен во что бы то ни стало убивать людей, – ясными глазами глядя на Константина Михайловича, сказал он. – Я считаю, что в этой смуте мы, то есть интеллигентная молодёжь, должны перенести всё со своим народом и прикрыть его грудью. Вот так.
Дядя вдруг болезненно поморщился, как от очень фальшивой ноты в оркестре, который он до сих пор всё-таки ещё слушал.
– Это, простите, из какой партийной программы? Социалистов-революционеров господина Чернова?
Уваров пожал плечами.
– Не знаю. Но так мне подсказывает совесть.
Дядя с шумом вздохнул.
– И тут совесть. И кроме всего, узкая у вас грудь, юноша. Вы уверены, что народ в ней нуждается? Он уж как-нибудь сам. И… забросьте вы его поскорее в Волгу, этот монтекристо. Ох, и даст же вам жару Пётр Захаркин! – вдруг добродушно и даже весело определил дядя Костя и успокаивающе кивнул жене: – Не бойся, друг мой. Это же чистейшей воды оперетта. Да пусть они походят по саду. Вон ещё Димку пусть возьмут. Он тоже любит в казаки-разбойники играть. Любишь, Димка?
Нет, больше всего на свете я любил моего бывалого фронтовика – дядю, и сквозь все его насмешки чувствовал какую-то горькую и большую правду его совсем невесёлых слов. Но я, конечно, не сказал ему ничего. Что же это за любовь, о которой можно говорить на всех перекрёстках?
Дядя же так добродушно посмеивался, что Ксения Петровна вдруг успокоилась, и мы втроём пошли в сад.
Но меня всё ещё продолжала занимать лошадь Уварова, и не так сама лошадь, как высокое казачье седло, в котором я ещё за свой короткий век и раза не сиживал. Я всё время пытался свести разговор на лошадей и сёдла, а Уваров и тётка от меня отмахивались и были похожи на лунатиков.
Конец ознакомительного фрагмента.