Полина
Шрифт:
Любовный осколок
Коричневым сгустком и зёрнышком кофе,
дробинкой, картечью, осколком, свинцом
ты в сердце застряла, сгрустила мой профиль
и вниз приспустила улыбку, лицо.
От пули засевшей зудит всё и ноет
в так быстро стареющей, битой груди.
Коль вьюга, дожди, непременно до воя
встревоженный
Ранением этим мне кровь окисляешь.
Ты – знак ветерана, что чувством пылал.
Ты актом разлуки мне ум отравляешь,
но радуешь тем, что когда-то была…
Гребёнкиной Наталье
Ненужная стойкость
Любимая женщина сердце таранит,
корчует клещами мою доброту,
колючими, грозными ссорами ранит
и пилит основу и ветки в поту,
срывает покровы, как жуткая буря,
бросает вещицы, как злой великан,
стреляет речами, как ядрами, пулей,
меня изгоняет, как ведьма, шаман,
лавиною, селью внезапно так сходит,
шакалит над телом, что мирно иль спит,
и с рельс настроения, творчества сводит
и гробит укором-лопатою быт,
крушит все постройки, мосты и мечтанья,
не просит прощений, бушует, язвит,
воюет отчаянно, с ярым желаньем,
ударом, бессловным уходом грозит…
Да, мне бы уйти, чтоб целее остаться,
но выиграть хочу, потому и терплю!
Да, мне бы ответить войной или сдаться.
Но верный присяге её долюблю!
Татьяне Ромашкиной
Оранжевый глаз
Оранжевый глаз из-под сизого века
над сотней железных ресничек-антенн.
Закат так похож на обзор человека,
который блуждает меж тряпок и стен.
Он смотрит на стёкла, кирпичные джунгли,
на фары, дороги, мосты, катера,
на люд, что разбросан, как мелкие угли,
какие слегка оживляют ветра.
Дивится природе, старинным аллеям,
как кто-то в кого-то любовно проник,
как кто-то в постели угрюмо болеет,
как кто-то, ширнувшись иль выпив, поник.
Чуть алое солнце взирает на вечер,
на чьи-то объятья у окон без штор,
балконный бардак, где коробки и вещи,
на чей-то неслышимый им разговор.
Мутнеющим оком циклоп всё обзорит,
внимая картинкам сего городка.
Везде замечая добро и раздоры,
как рвётся собака из рук, с поводка.
Знакомится с новым и старое помнит.
Не может помочь, хоть страдает народ.
Шпионит за судьбами, тюлями комнат,
за кровлями, створами рам и ворот.
Но взор апельсиновый чуть багровеет,
уже остывает зрачок и кайма.
Пришествием ночи и сумрака веет,
явлением серо-большого бельма…
Непостоянная
Малиновый флёр, что уютно прижался,
соседно, участливо веет во тьме.
И я уже досыта им надышался.
Достаточно много его в глубине.
Он щедро заполнил все лёгкие поры,
насытил изысканно, всё пропитал,
как дождь обливает высокие горы.
И я ему жадно, с излишками внял.
Попался я в русые сети и нитки,
блаженно вдыхая святой аромат,
что так обласкал подгрудинные плитки.
Как юный ковчег отыскал Арарат!
Дурманящий запах вживился умело,
пробравшись теплом между крови и жил
волшебно, корыстно, игриво и спело.
И я его принял, с собой породнил.
И выпустить разом, однажды на волю
так сложно, как будто лишиться нутра!
Но всё же предчую подобную долю
вот-вот накануне рассвета, утра…
Татьяне Дерусовой
Приход городской весны
Бетонные пальмы горят над дорогой,
питаясь лианами ста проводов.
Потомки приматов, что ныне двуноги,