Полис
Шрифт:
Нет уж, этому не бывать! Мирина явно отличает меня от прочих. Возможно, ее влечет мой образ - одинокого, далеко не юного, но решительного и независимого мужчины, начальника моряков, жестоко обделенного любовью, - она мечтательна и жалостлива; но полудетская мягкость может заставить ее уступить обстоятельствам... Я должен действовать немедленно, рисковать будущим нельзя! Отец посердится, но отступать ему будет некуда.
Итак, во время нашего грустного застолья принял я окончательное решение - добиться Мирины, и не откладывая. Чтобы немного рассеять печаль, я рассказал две-три соленых милетских истории про глупых мужей, распутных жен и проворных любовников, причем не смягчал выражений. Мольпагор хохотал как безумный, Мирина же, хотя и нежно розовела, но слушала с любопытством и удовольствием. Я счел это хорошим знаком.
После обеда хозяин, отличавшийся слабым здоровьем, отправился подремать, поручив меня заботам дочери. На мгновение
Мне удалось навести разговор на искусство наших златокузнецов это было нетрудно, поскольку Мирину влечет все изящное. Она разом загорелась желанием показать мне последние подарки отца и, уже не колеблясь, отвела в свою комнату, святая святых девичьей жизни. Здесь, как и в покоях несчастной моей Эвпатры, открылся мне тихий, очаровательный мир эллинки. На высоких ларцах были расставлены светильники, сейчас не горевшие. Вот большое бронзовое зеркало, перед которым Мирина с помощью рабынь прихорашивается по утрам; шкатулочки-пиксиды для белил и румян, низкие леканы с Душистыми, маслами и притираниями, дорогие лекифы молочного или синего литого стекла, бесчисленные пинцетики, ножнички, костяные гребни... Открыв перстнем-ключом ларчик резной слоновой кости, хозяйка стала раскладывать передо мною свои сокровища, и вправду немало стоившие Мольпагору: кольцо из Афин, с летящей цаплей, вырезанной по голубому халцедону; серьги - дивно отделанные золотые диски со львиной мордой и подвешенными на цепочках крошечными амфорами; бусы из египетских фаянсовых скарабеев, стеклянные, янтарные; браслеты с головами змей, глядящими в глаза друг другу: стефану - венец из тонких кленовых листочков...
Я слушал ее лепет, внушая себе: сейчас - или никогда! Холодный пот выступил у меня по всему телу, голова кружилась. Если теперь все испорчу, не видать мне Мирины до конца дней... хуже того - а ну, как закричит, созовет рабов?! Мольпагор имеет полное право убить меня в собственном доме за оскорбление чести дочери, и суд оправдает его.
Желая показать мне, как очередная, с нечеловеческой тонкостью выкованная серьга сочетается с ее маленьким ушком, Мирина приблизила лицо к самым моим глазам. Опьяненный ее близостью, запахом благовоний, я неожиданно для себя поцеловала любимую в висок, а затем припал к ее губам. Она как-то удивленно, по-птичьи, пискнула, но не отстранилась - наверное, ждала... Возбужденный начальным успехом, я поцеловал ее уже по-настоящему, и Мирина неумело, но страстно ответила. Тогда я схватил ее на руки и понес к ложу, застеленному сине-красным ковром. Мирина билась, отталкивала меня, даже царапала, но не пробовала кричать, а только повторяла мое имя: "Котис... Котис..." Когда я стал отстегивать фибулы, она лишь кротко вздохнула и отвернулась.
Богиня видит, я постарался быть как можно более деликатным, но без крови дело все-таки не обошлось, и Мирина сказала с деловитостью, неприятно поразившей в такой миг, пробуя пальцем алые пятна на хитоне:
– Надо было отбросить его подальше.
Я подумал невольно - не было ли это все подстроено? Не нужен ли я зачем-нибудь в зятья Мольпагору?.. Но милая так славно меня обняла, уткнулась носиком в ямку под шеей и прошептала:
– Долго же ты раскачивался, все-таки...
– А ты что, привыкла к другому?
Она отпустила меня, перевернулась на живот и шаловливо заболтала ногами.
– Не знаю, кем ты меня считаешь, - легкомысленной особой, наверное... Я совсем не то имела в виду, что ты подумал. Просто все очень торопятся к развязке, хотят всего в первый же день. А я так не хочу, и потому редко с кем у меня выходили нормальные встречи.
– Знаешь, у женщин бывает психология двоякого рода, - сказал я, доставая с пола сигареты.
– У одних девичья, у других женская. Зависит от воспитания, от темперамента... Дамы с девичьей психологией считают, что отношения с мужчиной венчаются постелью; они сами себя превращают в вещь, в ценный приз, которого надо добиваться. Женщины второго рода уверены, что отношения надо начинать с близости, а тело - только инструмент... Ей-богу, это мудрее: вопросы секса не приобретают болезненного характера, не заслоняют все остальное!
– Ты рассуждаешь типично по-мужски, - заявила Арина, отбирая у меня сигарету и прикуривая от нее.
– Что же я, должна со всеми, кто мне хоть немножко понравится, в первый же день ложится в постель? Проверила - не подходит - следующий!..
– Мысль интересная, - сказал я.
– Чур, я в очереди.
– Если будет очередь, так не будет тебя!
– пожалуй, серьезнее, чем следовало бы, сказала она, и мы разлили по бокалам остатки шампанского.
Та, первая наша тесная встреча произошла на квартире моего приятеля-художника; сам я живу в гостинке еще с одним офицером и
– Так там же, небось, одни малолетки, - сказал я неуверенно. Митинг в обезьяннике и мордобой на выходе.
– А мы, что ли, очень старые? Я и всего-то дважды замужем была... В крайнем случае, кто-нибудь ко мне пристанет, и ты набьешь ему лицо. Сам, без торпед и ракетной установки. Слабо?
Ей не пришлось долго меня уговаривать, и мы отправились на видео-диско-шоу.
Дом моряка, нормальный дворец культуры, со всеми положенными многопудовыми рельефами на стенах, изображающими повседневный подвиг одинаковых, как яйца, матросов, с мозаичными, дорогого дерева, вдрызг исцарапанными полами, бархатными креслами-пылеуловителями и единственным крошечным буфетом, - Дом моряка был переполнен до краев, и полнота эта казалась зловещей, точно шабаш. Стада подростков и "надцатилетних", в основном знакомых между собой, праздно бродили с этажа на этаж: никто явно не курил, но синие волокна дыма плавали повсюду, никто не пил, однако то и дело толпу раздвигала какая-нибудь нетвердо шагающая юная личность с бессмысленным взором и запахом перегара. Я заметил, что мало-мальски привлекательные девочки являлись только в окружении "своих" парней, причем вели себя подчас наглее и матерились громче, чем их спутники. Лишь дурнушки и перестарки скромно ходили "шерочка с машерочкой" в своих переливчатых импортных платьях, в узорных колготках и рейтузах, несмотря на жару, и ждали, кто бы к ним приклеился.
Выстояв изрядную очередь, напились мы скверного кофе, который краснолицая буфетчица буквально швырнула нам, расплескав, - а затем поднялись на второй этаж, где имела состояться концертная программа.
Зал опять-таки был как зал: громаден, ибо всегда нам, при нашей нищенской и саморазорительной "экономии", казалось проще выстроить один клуб на тысячу мест, вечно пустующий, чем двадцать уютных и разноликих клубов по пятьдесят мест в каждом, - зал с мелкой и плохо освещенной сценой при помпезном занавесе, с хрипатыми динамиками, поминутно вырубавшимися микрофонами, в которые исполнители щелкали пальцами и томно шептали "раз, два..."; с неуклюжей пародией на светомузыку и громкой возней за кулисами, где постоянно что-то падало. Подростки шлялись взад-вперед по рядам, наступая нам на ноги, а после выключения света закурили все разом.
Увы, концерт оказался достойным зала. Конферансье, похожий на разбитного мелкого кооператора, громогласно представился: "Лауреат всесоюзных конкурсов Виталий Козий... Не слышу аплодисментов!" Аплодисменты он выжимал из зала внаглую, не применяя даже бородатых эстрадных шуток, а просто канюча: "Ну, как вам понравилась эта песня? Не слышу! А ну-ка, похлопали дружнее! А почему эта половина зала так плохо аплодирует? А ну, посоревнуемся!.." Гвоздем программы, очевидно, считался ансамбль затрапезно одетых и не слишком мастеровитых молодцев, кои горланили, рвя струны, песни из популярного телерепертуара, почему-то в основном посвященные флоре: "белые розы", "розовые розы", "лилии" и т.п. Пели много и оглушительно, заслоняемые скачущими перед сценой, впавшими в раж зрителями, когда же вразвалочку уходили отдохнуть, помост ненадолго занимали скверно подготовленные мимы - сотая бледная перепечатка Марселя Марсо. Никому не известный графоман, представленный, как "писатель-сатирик", читал монолог, не менее злобный, чем у нынешних корифеев, но куда более косноязычный и пошлый. Прыгали недокормленные девочки в сапогах и купальниках, знаменуя эротическое раскрепощение. "Вторая слева хорошенькая", сказала Арина, сочувствующая всему жалкому и убогому. Я хотел было уйти после халтурного шаржа на брейкданс - кривлявшийся в нем с молоденькой партнершей мужик, бывший хирург, бабник самого грязного толка, был мне слегка знаком. Но конферансье, наконец, объявил аукцион, и Арина решила потерпеть.
Надо отдать справедливость ее вкусу: как только выяснилось, что предметом продажи являются полосатые "семейные" трусы и что надевший их напоказ жирный музыкант собирается при всех оголиться, дабы вручить трусы аукционисту, - Ариша рывком встала и, натянутая, словно тетива, пошла вдоль ряда, отдавливая ноги малолеткам и не слушая их ругани. С большим облегчением я тронулся следом.
Выяснилось, далеко не все пришедшие наслаждались концертом. В фойе первого этажа работали два "видика": один показывал очередную тошнотворную историю о разложившихся мертвецах, бегающих за визгливыми блондинками, другой крутил столь же тривиальную "клубничку", посвященную квартирным похождениям молодого смазливого не то электрика, не то сантехника.