Политэкономия соцреализма
Шрифт:
Куда вернее понимал ситуацию другой бывший романтик – Андрей Платонов, писавший в статье о Пушкине в 1937 году, что в отличие от пушкинской поры теперь читатель – «сам творческий человек, и у каждого есть поле для воодушевленной, поэтической деятельности, ограниченное лишь мнимым горизонтом. Несущественно, что эта поэтическая деятельность заключается не в стихотворениях, а в стахановском движении», ведь и Стаханов, утверждал Платонов, «не ради добавочной получки денег спустился в шахту в одну предосеннюю ночь 1935 года», ведь и паровозные машинисты–кривоносцы тоже «следовали своему артистическому чувству машины, вовсе не заботясь о наградах или повышенной зарплате» [495] . В отличие от Платонова вождь, как помним, не считал нужным даже упоминать о таких низменных вещах, как «получка».
495
Платонов Андрей.Пушкин – наш товарищ. // Платонов Андрей. Собрание сочинений: В 3 т. М.: Советская Россия, 1985.
Становясь бесплатным, «коммунистический труд» сталкивался с серьезной репрезентационной проблемой: он нуждался в постоянном оправдании, в перманентном выдумывании мотивов. Производя тотальную дереализацию экономики, он не только основывался на последовательной морализации экономической жизни (будучи предметом не столько политэкономии, сколько этики и литературы), но и в идеале (в условиях «победы коммунистического труда») создавал ситуацию, при которой этика рассматривается уже не только как источник, но и как результат определенного отношения к труду. Она сама становится дискурсивным оформлением экономики; экономика начинает описываться в категориях этики. Скажем, «товарищество» определяется как «взаимопомощь и взаимная поддержка в работе, достигаемые участием в социалистическом соревновании, честным выполнением своей доли труда, принятых на себя социалистических обязательств, а также готовностью поделиться своим опытом, дать совет и т. п.» [496] То же можно узнать о «принципиальности», «требовательности», «дисциплине» и т. д.
496
Гак Г.Вопросы этики в марксистско–ленинском мировоззрении // О коммунистической морали. М.: Молодая гвардия, 1951. С. 82.
Уже не только труд измеряется моральными категориями, но и сами эти категории измеряются почти исключительно трудом. Не в том только смысле, что последний превратился в «дело чести, дело славы, дело доблести и геройства» (Сталин), но и в том, что сам «духовный облик нынешних советских людей виден прежде всего в сознательном отношении к своему труду, как к делу общественной важности и как к святой обязанности перед Советским государством» (Молотов) [497] . Именно в бесплатном труде (в субботниках) увидел Ленин «фактическое начало коммунизма». Задача была теперь в том, чтобы доказать эту «фактичность» коммунизма – через якобы «коммунистический» труд стахановцев, ударников, передовых рабочих.
497
Молотов В. М. Тридцатилетие Великой Октябрьской социалистической революции. М.: Партиздат, 1947. С. 27.
Следует отметить, что чем большую роль в определении труда играли факторы морали и этики, тем шире становилось собственно эстетическое измерение труда, на что прямо указывала советская эстетика: «Моральные стимулы труда в любой общественно необходимой сфере – это всегда в определенной степени и эстетические стимулы. Одним из конкретных выражений такой эстетизации в современных условиях является качество продукции, материализующее качество самого труда […] борьба за качество в любой сфере общественного труда – это и борьба за эстетическую культуру, отражающуюся и в эстетическом сознании советских людей» [498] .
498
Апресян Г. З. Эстетика и художественная культура социализма. М.: Издательство МГУ, 1984. С. 130.
Другой аспект – связь морали, утверждавшейся в соцреалистическом «труде», с историей становления дисциплинарного общества. Как показал Фуко, при переходе к дисциплинарному обществу зародилась не только сама буржуазная идея государства, которое силой насаждает мораль и нравственность, но и идея морали, которая «поддается управлению – подобно торговле или хозяйственной деятельности» [499] . В соответствии с этим переосмысливался и труд: обязанность трудиться в принудительном порядке в пенитенциарной системе осмысливается по–новому: труд носит «чисто репрессивный характер», и в системе «не обнаруживается ни малейшей заботы о его производительности» (С. 89), хотя только эта забота и прокламируется (от «Истории фабрик и заводов» до производственных романов). Как показал Фуко, именно рационализм (чуждый русской традиции) свел вместе «жест карающий и жест врачующий», научив «делать человеку больно ради его же блага» (С. 102). Через труд «человек возвращается в упорядоченный мир божественных предписаний; он подчиняет свою свободу законам реальности, которые одновременно являются и законами морали» (С. 479).
499
Фуко Мишель.История безумия в классическую эпоху. С. 90. Далее ссылки на это издание в тексте с указанием страниц в скобках.
Этот труд имел и экономическое измерение: «Для администрации работа узника имеет товарную цену, а для самого узника – цену покупки свободы; с одного и того же продукта получается двойная прибыль. […] Свобода имеет не только рыночную стоимость, но и нравственную ценность. Таким образом, узник находится на пересечении двух множеств: одно из них – чисто экономическое, образованное трудом, его продуктом и вознаграждением за него; другое – сугубо моральное, образованное добродетелью, надзором и воздаяниями. Когда эти два множества совпадают в безупречном труде, который есть одновременно и чистая нравственность, узник получает свободу» (С. 422). Именно здесь, полагал Фуко, «мы приближаемся к предельным формам мифа об изоляции», сочетающего труд, выгоду и добродетель: «В мечте о труде, который вершится под неусыпным контролем, и в другой грезе – о труде, который обретает положительный характер в смерти труженика, изоляция достигает своей предельной истины». Экономический аспект отходит на задний план – «Отныне в подобных проектах господствует лишь психологическое и социальное начало с переизбытком их значений, целая система нравственных символов» (С. 423).
В этом смысле Фуко говорил о ГУЛАГе как о «политико–экономическом операторе в социалистическом государстве» [500] . Он полагал, что труд всегда выполняет тройную функцию: производственную, символическую и функцию дрессуры, или дисциплинарную (С. 161). Причем последние две он считал особенно важными с точки зрения отправления власти. Пенитенциарный труд – эта «бессмысленная работа, работа ради работы была направлена на то, чтобы сформировать индивида в образе идеального работника». Таков был изначальный «дидактический план», но «проблема была не в том, чтобы научить заключенных чему-то, но в том, чтобы не научить их ничему, так, чтобы, когда они выйдут из тюрьмы, они ничего не могли делать» (С. 42). В результате они становятся не только зависимы от тюрьмы, но вынуждены вернуться в нее. Таким образом, они спасают общество от своего присутствия. Но что если втянутым в подобный проект окажется все общество? Не в том, разумеется, смысле, что все окажутся в ГУЛАГе, но в том, что в условиях массового террора опыт ГУЛАГа обретает массовую же заразительность. От этой социальной эпидемии пострадает только производительная функция труда за счет колоссального усиления символической и дисциплинарной функций.
500
Foucault Michel.Power/Knowledge. P. 136.
Отсюда мысль Фуко, высказанная им в «Надзирать и наказывать», когда, комментируя афоризм Л. Фоше о том, что «труд должен стать религией тюрьмы», Фуко замечает, что дело тюрьмы – формировать пролетариев: «полезность исправительного труда» не в прибыли и даже не в формировании полезных навыков, но «в формировании отношений власти, пустой экономической формы, схемы индивидуального подчинения и приспособления к процессу производства» [501] . По существу, советский труд был именно таким феноменом. Что же касается соцреалистического дискурса «красоты труда», то его делом было все то же «номинирование класса» – создание некоего, описанного в марксистских терминах симулякра, который якобы формируется в творческом труде.
501
Фуко Мишель.Надзирать и наказывать. С. 246–247.
В 30–е годы советское правоведение без стеснения рассуждало о «внедрении в само подавление элементов воспитания» [502] . Ведущий советский правовед начала 30–х годов Евгений Пашуканис отмечал, что «труд «вообще», труд, взятый вне условий конкретной исторической обстановки, вовсе не является каким-то «исцеляющим» средством». Например, в капиталистической тюрьме, в которой «заложено внутреннее неустранимое противоречие – противоречие между «исправительными» целями наказания и задачей возмездия: буржуазное наказание–возмездие органически не может служить никаким «исправительным целям» (С. 7). Иное дело в советской исправительной системе – «труд, переходящий в новое качество социалистического труда». Поскольку «лишенный свободы вовлекается в ударничество и соцсоревнование, эгоистические стремления отходят на задний план, ведущим становится энтузиазм, классовый враг и профессиональный преступник перековывается в работника социалистического хозяйства, и для него труд превращается в дело чести, дело славы, дело доблести и геройства. […] Переделка сознания классового врага и профессионального преступника происходит в процессе перехода к социалистическим формам труда» (С. 8).
502
Пашуканис Е., Волков Г.Предисловие // Фирин С. Итоги Беломорстроя. М.: Партиздат, 1934. С. 6. Далее ссылки на это издание в тексте с указанием страниц в скобках.
Пашуканис и не скрывал, что этот процесс рождения пролетария наилучшим образом происходит именно… в лагере: «Эти успехи стали возможны в условиях гигантского развития социалистического строительства, когда труд лишенных свободы включается в грандиозный план пятилетки, когда поэтому труд захватывает своим размахом, своей героикой. Гораздо труднее было бы добиться такого эффекта перековки в кустарных или полукустарных мастерских, на рутинной технической основе, где сами результаты труда мелки и обыденны. Мощная база социалистической индустрии – вот экономическая основа успехов перековки» (С. 8). Эти признания многое объясняют в самом характере «социалистического труда»: он не может существовать без того, чтобы не «захватить» «размахом» и «героикой»; в свою очередь, кустарные мастерские для этого оказываются совершенно непригодными. Иное дело – лагерь. Здесь-то труд и становится по–настоящему социалистическим, т. е. подчиненным воспитанию и лишенным всякого экономического содержания.