Политическая наука №3 / 2014. Посткоммунистические трансформации: Политические институты и процессы
Шрифт:
Это подводит нас к выводу о критической важности факторов деятельности политических акторов – их предпочтений и конкретных решений. В целом ряде случаев благоприятные предпосылки не обеспечили успешных переходов к демократии – решающими факторами стали процедурные. А в других случаях, напротив, отсутствие благоприятных объективных условий было компенсировано конкретными субъективными решениями.
В связи с этим уместно привести несколько общих рассуждений о факторах политических решений.
Стержневым фактором осуществления политики во многих посткомунистических странах выступал почти полный консенсус элит относительно общей цели «вхождения в Европу». В этих странах элиты не строили демократию как таковую – они строили европейскую идентичность своей страны, перенося на национальную почву ценности, институциональные устройства, нормы и практики «старой Европы». Тезис Л. Даймонда «Не нужно ничего, кроме политической воли» к таким случаям неприменим. Как отмечено выше, при всех различиях между этими странами структурные предпосылки в них не были заведомо
Подобное наблюдение указывает еще на один фактор, по которому посткоммунистический мир четко разделяется по границам СССР 1939 г. К востоку от этой границы коммунистическое правление длилось на одно поколение (20 лет) дольше, чем в его западной части, и там к моменту падения коммунизма практически не осталось людей, по личному опыту помнивших «жизнь до коммунизма» и способных рассказать об этом опыте, дать совет и психологические стимулы реформаторам. Суммируя оба эти фактора, можно сказать, что для западной части посткоммунистического мира «поход на Запад» являлся не абстрактным лозунгом, а конкретным «бизнес-планом», подкрепленным во многом заимствованным ноу-хау. К востоку же от этой границы, как показано ниже, только Молдова предпринимала намеренные, хотя и не вполне успешные попытки перенять европейские институты и практики.
Наконец, третье общее рассуждение касается выбора институционального устройства государства. Западная (относительно границ 1939 г.) часть посткоммунистического мира выбрала парламентскую или премьер-президентскую модели [Shugart, Carey, 1992], которые, по общепринятому в современной сравнительной политологии мнению, более благоприятны для демократизирующихся государств, поскольку при таких моделях власть оказывается разделенной, возникают гарантии от персоналистских авторитарных поползновений, стимулируется вовлечение общества в политику [Linz, 1990; Shugart, Carey, 1992; Fish 2006]. Отметим, что именно транзиты 1990-х годов побудили многих политологов, занимающихся подобными темами, пересмотреть и переопределить свои подходы, уделять большее внимание деталям институционального устройства (этот процесс описан в работе [Elgie, 2005]). В восточной же части посткоммунистического мира, как правило, избиралась президентская или президентско-парламентская модель государственного устройства. В той же логике пропорциональная (или смешанная) избирательная система стимулирует разделение власти и поиск компромиссов в политике и помогает избежать ситуаций, в которых «победитель получает все» [Lijphart, 1999], – если вернуться к схеме Хеллмана в смысле как политической, так и экономической «ренты». Результат воздействия таких институциональных выборов показан в табл. Заметим, однако, что выбор институционального устройства, несомненно, является процедурным фактором, но это не означает, что политические элиты (и лидеры) абсолютно свободны в своем выборе. Выбор в пользу сильной президентской власти, сделанный большинством государств СНГ, был предопределен не только традиционной склонностью этих обществ к персонализированной власти, но и такими факторами, как наличие антагонистических водоразделов в обществе (как в России), или задачами строительства с нуля национальной государственности, которая востребовала харизматичного (в меру возможности) «отца нации».
Tаблица
Взаимосвязь между политическим режимом, избирательной системой и демократизацией
Примечания: Типология политических режимов, основанная на работе М. Шугарта и Кэри [Shugart, Carey, 1992], фиксирует институциональный выбор каждой страны на начало 1990-х годов; классификация по уровню демократичности – на «The economist intelligence unit’s index of democracy 2010». Обратим внимание, что из двух режимов с относительно сильным президентом Молдова стала в 2001 г. парламентской республикой, а Украина несколько раз меняла свою избирательную систему и имела премьер-президентский режим в 2006–2010 гг. Граница между чисто президентским и президентско-парламентским режимом на постсоветском пространстве условна: определять ее только по конституционной формулировке исполнительных полномочий президента некорректно, если роль парламента вообще
Обзор преобразований мы начинаем с субрегиона, в котором объективные предпосылки для демократизации со всех точек зрения были менее благоприятными, чем во всех остальных частях посткоммунистического мира, а именно – с Центральной Азии (Киргизстан, Казахстан, Таджикистан, Узбекистан и Туркменистан). Эти «предпосылки недемократии» включают: самый низкий уровень социально-экономического развития: ВВП на душу населения на старте транзита в Киргизстане составлял 1,697 долл., в Таджикистане – 2,080, в Узбекистане – 1,457 и в Туркменистане – 2,596 долл., и только в Казахстане он был существенно выше – 4,684; все эти страны (тоже за исключением Казахстана) имели средние уровни индекса развития человеческого потенциала, с острыми разрывами между благополучными городскими регионами и крайне слабо развитой инфраструктурой в сельской местности.
Этнический фактор в этих странах требует «стереоскопического» анализа. Все они имели заметное меньшинство европейских (преимущественно – восточнославянских) национальностей (в Казахстане – почти половина населения), это меньшинство было, как правило, городским и более образованным. С одной стороны, наличие такого меньшинства могло бы способствовать либерализации политической жизни, но, с другой стороны, элита коренной нации рассматривала его как угрозу пророссийского ирредентизма и возможное препятствие на пути национального строительства. Почти повсеместно (особенно в Узбекистане) присутствовали и другие меньшинства, но они не сыграли важной роли в политической жизни, если не считать отдельных вспышек насилия на этнической почве, как, например, во время волнений в Киргизии в 2010 г.
Исламский фактор также оценивается неоднозначно. С одной стороны, семь десятилетий светской власти означали, что ислам лишился глубинных корней, а правящая элита была почти исключительно светской. С другой стороны, например, в Ферганской долине (проходящей через Узбекистан, Таджикистан и Киргизстан) угроза исламского фундаментализма и терроризма существовала на протяжении всего рассматриваемого периода.
Более важным и напрямую влияющим на политические преобразования фактором представляется традиционная (немодернизированная) структура общества, затрудняющая демократизацию. Этот фактор включает в себя и аграрное перенаселение, и клиентелистские системы связи в низах общества, а также клановую структуру всего общества. В сочетании с исламской культурной традицией он порождал эффект, охарактеризованный Э. Геллнером [Gellner, 1994] как «государственность, навязанная городу племенными союзами» – аллюзия, восходящая к знаменитой «Мукаддиме» арабского философа XIV в. Ибн Халдуна. Гражданская война между региональными кланами (с наложением религиозного фактора на территориальный) в Таджикистане, разделение на три племенных союза – жуза – в Казахстане, противостояние «севера» и «юга» в Киргизии – лишь наиболее явные примеры того, как традиционная структура общества влияет на формирование ткани национальной политики.
Еще одна предпосылка «недемократии», как сейчас принято считать, – «нефтяное проклятие». Когда речь идет о странах с невысоким уровнем экономического развития, трудно дать однозначный ответ, является ли наличие в стране запасов минерального топлива благословением или проклятием. Две центральноазиатские страны, не обладающие таким богатством, Таджикистан и Киргизстан, остаются самыми бедными среди посткоммунистических государств, с ВВП на душу населения, едва превышающим 2 тыс. долл. (143-е и 139-е места в 2009 г. по мировой иерархии МВФ) [World economic outlook, 2010]; такая бедность серьезно осложняет не только экономическое, но и политическое развитие. Благополучие остальных трех стран относительно (из-за различий в уровне добычи углеводородов и численности населения): Узбекистан занимает 131-е место, Туркменистан – 104-е, и лишь Казахстан поднялся до 70-го места.
В подобной ситуации политические решения в стране должны приниматься с учетом весьма неблагоприятной конфигурации структурных факторов. Правящие элиты в первую очередь занимались строительством национальной государственности, включая создание «национальных мифов», обеспечением доминирования коренного населения, и в частности – господства «клана правителя» (как бы он ни определялся) в политической сфере. Это фактически и предопределило институциональный выбор в пользу президентской модели с минимальными или нулевыми сдержками и противовесами. В дискурсе власти идея демократии либо звучала чисто декларативно, либо сопровождалась бесчисленными оговорками о «национальной модели», необходимости «воспитания демократической традиции» и т.п. Следует отметить, что в Центральной Азии (за исключением Таджикистана) элиты в наименьшей степени (по сравнению с другими частями постокоммунистического мира) подвергались ротации и обновлению, даже сегодня правящий класс в них состоит из постаревших советских элит и их прямых наследников.