Политик из кофейни, или судья в ловушке
Шрифт:
Рембл. Смотрите, как он любит это слово "грех", не менее любого ханжи!.. Не тебе бы произносить это слово!.. Сам-то ты хорош! Твоими грехами можно нагрузить целый караван кораблей! Зачем твоя поганая пасть извергает хулу на других, когда все твои трюмы набиты до самого верха грехами?
Констант. Как случилось, что вы с ней расстались?
Рембл. В этом повинны шторм на море и моя злосчастная звезда. Я покинул корабль, на котором находилась супруга, так как меня пригласил на обед капитан другого судна из нашей флотилии. В это время поднялся
Сотмор. От души желаю тебе, чтобы ты не слышал о ней до конца твоей жизни!.. Однако мне жаль ни в чем не повинных сундучков, что пошли ко дну вместе с ней. Ну да у моря губа не дура: женщину оно, возможно, и выплеснет, а уж денежек ни за что не отдаст. Женщина ведь всплывает, как пробка, да и цена ей такая же! Хотя не скажи: пробка еще годится на то, чтобы сохранять вино от порчи, а женщина только портит его.
Констант. У тебя, Сотмор, нет другого мерила, чем вино. Оно для тебя что золото для барышника: как он готов продать свою душу за гинею, так и ты готов свою продать за бутылку.
Сотмор. Всякое благо, сударь, можно сравнить с вином, и всякое зло - с женщиной.
Констант. Стыдись, Сотмор! Твои нападки на женщин так же неприличны в обществе порядочных людей, как хула на господа бога в присутствии пастора.
Pембл. Браво, Констант! Женщины - моя религия, и я их верховный жрец.
Сотмор. Женщины и религия! Уж лучше скажите: женщины и дьявол! У них манера одна: завлечь поклонника, да и бросить его потом.
Констант. А что, Рембл, наш приятель того и гляди станет попом...
Рембл. Этого можно было ожидать от него, если б он не был пьянчужкой.
Сотмор. Ну что ж, я свято верю, что это тебя бог наказал за то, что ты нарушил свое слово... Не говорил ли я тогда, что тебя подцепит какая-нибудь уличная тварь? Теперь ты видишь: мое пророчество сбылось.
Рембл. Твоя правда. Мало того, что она шлюха, она принадлежит к самой наглой породе этих женщин: скромная шлюха.
Сотмор. Скромная шлюха! Так надо ее выдать замуж за скромного стряпчего.
Рембл. И отправить их обоих на каторгу, чтобы они там плодились и размножались.
Сотмор. Да, да, скромностью прикрываются не только дурнушки, но и самые распутные девки. Ни скромность, ни знатность в наш век не являются признаком добродетели,так же как не всякий, кто ходит в шелках, - дворянин.
Рембл. И все же, к чести ее будь сказано, она отказалась дать ложную присягу, несмотря на все уговоры судьи.
Сотмор. Вон как, потаскушка-то с совестью! Она припасает тебя на другой случай. Дай-то бог, чтобы ты дожил до другого случая. Уж если на этот раз тебя не вздернут, она тебя обчистит, будь покоен! И потому, как твой друг, желаю ей удачи.
Рембл. Послушай, душа моя, как это тебе удалось разыскать нас? Вот уж за кем я не стал бы посылать в такой беде! Не пошлет же мальчишка, застигнутый в чужом саду с полными карманами яблок, за своим школьным учителем?
Сотмор. Да мне и не пришлось тебя разыскивать. В городе только и разговору, что о тебе... Нет ни одного мужа, ни одного отца, который сегодня не напился бы на радостях. Если только твоя приятельница не глуха к звону золота, ее подкупят, чтобы она принесла присягу против тебя. Вы сидите в печенках у всех, сударь! И шести дней не пробыл тут, ей-богу, а на его счету уже шестнадцать женщин!
Рембл. А ты за это время проглотил столько же бочек вина! Поверь мне, мои наслаждения поблагородней твоих!
Сотмор. Сударь, я плачу за свое вино и оттого никому не причиняю убытков.
Pембл. А я, сударь, никому не причиняю убытков, и оттого мне не за что платить.
Сотмор. Ого-го! А по-твоему, ты не наносишь человеку убытка, если ты похищаешь его жену или дочь?
Pембл. Какой же это убыток, если жене опостылел муж, а дочь только и мечтает, что о муже?
Констант. Ты бы постыдился попрекать человека его грехами, когда он и так страдает за них.
Сотмор. А это самое время попрекать его, сударь. Да он, как вы видите, не очень-то к сердцу принимает мои упреки. У него стыда не больше, чем у тех молодчиков, что продают свои показания всем, кто в них нуждается, - иной раз приходится и у позорного столба постоять, велика важность!
Pембл. Оставь его, сейчас внесут пунш, и тогда ему будет самому некогда брюзжать.
Сотмор. Помилуй! Человек оставляет своего лучшего друга беспечным и счастливым, а наутро находит его на краю гибели, готовым ввергнуться в геенну огненную! Как же не брюзжать после этого? Где эта девка? Я отомщу ей, а заодно и всем женщинам в мире! Коли тебя повесят за насилие, пусть меня вздернут за убийство. Какая она из себя, эта дрянная девчонка? Долговязая или коротышка, белобрысая или чернявая? Какое обличие принял дьявол на этот раз?
Pембл. Ах, очень соблазнительное, уверяю тебя! Она божественно сложена, чудо как деликатна. А глазки такие, что ни одному любовнику не снились! Прелестнейший ротик, губки пунцовые, как вишня... А грудь! Что снег, мрамор, лилия, алебастр, слоновая кость в сравнении с ее белизной! Форма же такая, что ни в сказке сказать, ни пером описать: маленькая, упругая, круглая... Эх, Сотмор, за счастье покоиться на этой груди я бы принял миллион смертей!
Сотмор. Что миллион! Когда тебе и так грозит одна!
Констант. Неужто все эти восторги посвящены уличной девке, Рембл?
Сотмор. Да ему была бы юбка! Ему все равно - порядочная ли женщина или шлюха, высокого ли она звания или низкого, живет ли она на чердаке или в подвале, в Сент-Джемсе * или в публичном доме где-нибудь на окраине. Дай ему любую женщину, и он сделает из нее ангела... Он их обожает, как дитя картинки, как обжора еду! Ведь для дитяти что ни картинка - Венера, а для обжоры что ни блюдо - перепелка!
Рембл. Давай, Сотмор, будем так говорить: ты согласись, что она хороша, а я сделаю тебе уступку и признаю, что она просто-напросто дрянная уличная...