Политика и рынки. Политико-экономические системы мира

Линдблом Чарльз

Экономисты входили в число главных участников дебатов по проведению реформы. Будучи в определенной степени освобождены от сталинских препон, они начали, опираясь на западную экономическую теорию, высказывать вслух свои мнения о принципах экономического выбора, стоимости, себестоимости и ценообразования. Извечным препятствием для такого рода дискуссии является то, что в коммунистическом мышлении рыночная система отождествляется с капитализмом. Экономисты тщательно отделяли одно от другого с огромной опасностью для себя в случае, если их неправильно поймут. Таким образом:

«От

всех этих категорий исходит очень сильный дух капитализма. Не лучше ли будет обойти эти категории?

Нет, не лучше! Когда мы обсуждаем выбор методов управления нашим общественным производством, существует лишь один критерий выбора: до какой степени они обеспечивают рост эффективности производства...

Рыночный метод регулирования, прибыль и гибкие цены... могут подвергаться критике только потому, что капитализм появился на земле раньше социализма, и до той степени, до которой они могут принести пользу социалистической экономике, они должны найти в ней свое место»²³.

Сегодня те, кто изучает эту полемику, по-прежнему не пришли к единому мнению о том, было ли это брожение среди директоров и технических специалистов предприятий важным источником реформ. Из-за своего стремления поставить технологические и экономические соображения выше политики, из-за своего профессионализма они, возможно, стали препятствием на пути монолитного партийного контроля над всеми сферами жизни. Значительное количество доказательств, с другой стороны, указывает на то, что как единое целое они оставались покорными и политически бессильными²⁴.

И все же по мере того, как советское общество становилось все более сложным по своей организации, а постоянно расширяющийся поток высокообразованных специалистов заполнил профессиональные ниши в советском обществе, новая интеллигенция — инженеры, экономисты, ученые, студенты, художники и писатели, профессура и другие представители творческих профессий — начала обсуждать возможность создания менее монолитного общества. Их аргументы возымели действие: советское руководство начало опасаться, что производственные стимулы для этих новых специалистов будут неэффективными без некоторой либерализации всей системы²⁵.

Часть из них относила требование экономических реформ к более широкому и четко выраженному требованию свободы и демократии. Во втором из знаменитых заявлений Сахарова (1970 год), в котором к нему присоединились двое других ученых, он настаивал на «дальнейшей демократизации общественной жизни в нашей стране»²⁶. Ранее высказываемые идеи демократизации трудовых процессов через расширение участия работников в управлении предприятием, забытые советской теорией после смятения и беспорядков в первые месяцы после большевистской революции, также были воскрешены. Даже экономисты-математики снабжали свою в высшей степени специализированную аргументацию в пользу экономических реформ такими демократическими требованиями, как «демократизация управления... с целью развития творческой активности народных масс»²⁷.

Имелись и другие течения в общем потоке, каждое из которых направлялось по своему руслу, — например,

интеллигенция пыталась посредством экономических реформ добиться увеличения собственных доходов: это явление имело особенно важное значение для реформ в странах Восточной Европы²⁸. Также выражалось требование «конституционных» прав для крестьян коллективных хозяйств²⁹.

Сопротивление

Реформа вызывала сопротивление в большом и в малом, по недоразумению или по обоснованным соображениям, с оппортунистических позиций и в официозной заботе о будущем общества.

Одним весомым мотивом для оказания сопротивления было то, что реформа подрывала самые широкие основы общественного устройства. Когда экономическую реформу стали связывать с требованиями демократии и свободы — например, в широко распространяемых нелегально выдержках о гражданских свободах из Всеобщей декларации ООН по правам человека, — она стала угрозой для системы в целом³⁰.

В свете характерных для модели-1 претензий элиты на компетентность самое простое выражение критики основ становится в абсолютном значении угрозой, даже помимо формальной незаконности такой критики. А критиковать коммунистическое государство означает выражать мнение, отличающееся от мнения государства. Это опасно для системы еще и тем, что позволяет предположить законность, правомерность плюрализма интересов. Ударом по «олимпийскому» положению государства были и аргументы о том, что плановые задания и индикаторы эффективности нужны не только для директоров промышленных предприятий, но и для партийных кадров и правительственных работников³¹.

Вызывал беспокойство также ряд фактически проведенных экспериментов по работе директоров предприятий в условиях рыночных отношений. Наиболее значительное нововведение было сделано в сельском хозяйстве: директора колхозов получили более широкие полномочия и могли действовать с целью получения коммерческой прибыли. Вследствие этого появились два обстоятельства, показывающих, насколько подрывное значение может иметь для системы управление предприятием по рыночным законам. Возникло мнение, что сельскохозяйственному предприятию — колхозу — теперь якобы нужны «права», гарантирующие, что он может действовать на рынке. А крестьяне, по некоторым признакам, начали выражать требования с позиций группы интересов³². Модель-2 грозила заменить собой модель-1.

Реформа ценообразования

Все же может показаться, что более ограниченные «технологические» реформы в области ценообразования и рынка — далекие от принятия принципов рыночной системы в целом — были, очевидно, возможны и без угрожающих последствий. Почему, должны мы спросить, сорвалось умеренное стремление к проведению технологической реформы и реформы ценообразования?