Политика (сборник)
Шрифт:
У Дымковича нос с горбинкой и довольно длинные волосы сзади. В институт он приезжает на новой «восьмерке» кофейного цвета – на такой же ездит декан и второй его зам, Курченко.
Последний раз я приходил к Дымковичу летом, за разрешением на поездку в Германию. Он посмотрел на меня и сказал:
– Ну, ты вроде и сейчас неплохо одет, зачем тебе еще ехать?
На мне были дешевые польские джинсы-«мальвины» и черная майка с надписью красными буквами «Chanel», тоже из Польши. Дымкович поулыбался и подписал заявление.
* * *
Кто-то хлопает
– Что, тоже в четвертый корпус?
Я киваю.
– А что за пара?
– Электроника.
– «Шляпа» ведет? Ну, Акуленко?
– Да.
– Помню урода. Он у нас тоже вел. Доколупался что-то до меня, курсовую раза три переписывал. Ну, сдал в конце концов, и по экзамену он вписал мне тройбан – и отлично, мне больше не надо. Госоценка! Зато теперь никогда не здороваюсь с ним.
Мы подходим к четвертому корпусу. Он новый, построили только в прошлом году, но штукатурка на фасаде уже обвалилась.
– Ну, давай, – говори Вадим.
Мы жмем руки.
– Давай. Оле – привет!
– Обязательно.
Отделение неврозов[20]
Я сижу в палате и смотрю в окно. В доме через дорогу, на втором этаже, горит лампочка без абажура. Я жду, когда в комнате кто-нибудь появится, чтобы посмотреть, кто там живет. Но никто не приходит.
В палате больше никого нет. К обоим соседям пришли их родственники, и они вышли в фойе. А меня сегодня никто не навестил.
В семь старуха-медсестра зовет на ужин. Я беру с тумбочки стакан, который принес из дома вместе с ложкой – все больные сами приносят стаканы и ложки, потому что посуды в больнице на всех не хватает. На дне стакана плавает пенка от киселя, который давали на обед, но мне лень идти в туалет и мыть его. Я выхожу из палаты.
Еду приносят из главного корпуса и раздают в угловой комнате, за ординаторской. Я встаю в очередь. Через пять минут пожилая санитарка сует мне овальную металлическую тарелку с куском жареной рыбы и размазней картофельного пюре. Подставляю стакан, и она из чайника наливает мне компот из сухофруктов.
Сажусь за свободный столик в углу. Рядом, за другими столиками, сидят больные из нашего отделения: тетки в надетых под фланелевые халаты спортивных штанах, мужики в застиранных больничных пижамах. Кроме них – несколько парней примерно моего две возраста и двое девушек. У одной перебинтованы оба запястья.
Я заметил ее уже давно. Вчера мы вместе с ней были на групповой терапии. Она пришла в майке с портретом Курта Кобэйна и надписью «I hate myself and want to die».
Нас всех – несколько человек из разных палат – посадили в мягкие, «самолетные» кресла. Перед началом один высокий мужик в синем спортивном костюме и больших очках в черной оправе сказал врачу, невысокой темноволосой тетке:
– Доктор, вот вы мне поясните, пожалуйста, в чем смысл этой процедуры? Насколько она эффективна? Понимаете, я очень жесткий человек, и мне надо твердо знать, что она эффективна, а иначе у меня нет никакой мотивации.
Кожа у него была бледная, и на ней выделялись красно-сизые полопавшиеся сосуды на щеках.
Врач посмотрела на него и сказала:
– Ни один здравомыслящий врач не может дать вам стопроцентной гарантии, что та или иная процедура или весь комплекс лечения, будут эффективны.
Мужик открыл рот, хотел что-то возразить, но так ничего и не сказал.
Потом все по очереди несли чушь про свои проблемы. Девушка в майке с Кобэйном рассказывала:
– …Мы еще некоторое время встречались, потом он сказал, что все кончено, и он уходит и потом… ну, потом… короче, я решила…
В ее обоих ушах по несколько дырочек, в которых раньше были сережки. Но сейчас она без сережек и вообще без украшений и косметики.
После ужина захожу в туалет. Там пахнет сигаретным дымом, и хлоркой. В унитазе плавает размокший бычок, а пол засыпан пеплом. Тут же на полу валяются куски ваты с засохшей коричневой кровью. Такие дают в процедурном кабинете после укола, чтобы подержать у того места, куда сделали укол.
Двое ребят – примерно, мои ровесники – стоят у окна, курят и пьют пиво из бутылок. Один – невысокий, стриженый налысо, со шрамами на голове и поломанным носом. Второй – с длинными волосами, серьгой в ухе и фенечками.
– …Ну и, короче, он подваливает ко мне – ну, типа, что за дела и хуе-мое и тэ дэ и тэ пэ, – рассказывает лысый. – И я ему прямого. Он – на жопу.
Лысый делает затяжку, и я вижу, как дрожат его пальцы.
Я выхожу из туалета. По коридору идет Поэтесса. Я так ее называю, потому что случайно узнал, что она пишет стихи.
Это было во второй день утром. После завтрака меня вызвали к врачу, в ординаторскую. Врачей там оказалось двое, обе женщины. Когда я вошел, одна из них уже разговаривала с Поэтессой – бледной, коротко стриженной, в черном спортивном костюме. Я сел на стул у другого стола и оказался к ним спиной.
«Моя» врач посмотрела на меня и подбадривающе улыбнулась.
– На что жалуемся, молодой человек?
– Ну, безразличие какое-то ко всему, ничего делать не хочется.
– А когда началось?
– Не знаю. Не помню. А вообще – не так давно. Этой осенью.
– А причины какие-нибудь были? Ну, там, разрыв с девушкой?
– Нет, не было.
– А девушка есть у тебя?
– Нету.
– И не было?
– Была.
– И что?
– Разошлись.
– Мирно и спокойно?
– Да, мирно и спокойно.
– Ты расстроился?
– Нет, не очень.
– Почему?
– Не знаю.
Образовалась пауза, и я услышал, как вторая врач спросила у Поэтессы:
– И ты вообще не хотела идти домой?
– Нет, не хотела. Оставалась на работе и сидела там и писала стихи…
«Моя» врач полистала мою историю болезни, подняла на меня глаза и снова улыбнулась.
– Ну, пока ничего страшного я у тебя не вижу, Владимир. Некоторое нервное истощение. Отсюда – апатия и безразличие. Никаких симптомов депрессии нет. Полежишь, пройдешь курс – уколы, таблетки, иглоукалывание…