Политика. История территориальных захватов XV-XX века

Тарле Евгений Викторович

Николай Рузвельт, сын покойного президента, еще в марте 1924 г. на страницах французского официоза «Temps» старался убедительно доказать то, в чем американцы вполне убеждены и без него, но чего Европа очень долго не могла почему-то взять в толк. Все эти банальные повторения фразы: «Америка придет на помощь, потому что она сама не может никак обойтись без Европы», все эти чисто голословные, якобы основанные на экономических истинах утверждения не имеют теперь никакого смысла, Рузвельт просит Европу сообразить наконец, что она не очень нужна Америке и что Америка и как владетельница сырья, и как производительница фабрикатов, и как потребительский рынок в Европе не заинтересована.

1927 г.

ГРАФ С.Ю. ВИТТЕ

ОПЫТ ХАРАКТЕРИСТИКИ ВНЕШНЕЙ ПОЛИТИКИ

1

Основная черта Витте, конечно, — жажда и, можно сказать, пафос «деятельности. Он не честолюбец, а властолюбец. Не мнение о нем людей было ему важно, а власть над ними была ему дорога. Не слова, не речи, не статьи, а дела, дела и дела — вот единственное, что важно. Сказать или написать можно, если нужно, все, что заблагорассудится, лишь бы расчистить перед собой» поле, устранить препятствия и препятствующих и начать строить, создавать, переменять,

вообще действовать. Один уже покойный публицист (А. И. Богданович) когда-то выразился так: «Витте не лгун, Витте — отец лжи». До такой степени это свойство казалось ему неразрывно сросшимся с душой графа Витте. Но это свойство происходило именно от полного презрения к словам. Сказать ложь или сказать правду — это решительно все равно, лишь бы дело было сделано, лишь бы царь согласился на водочную монополию, лишь бы Клемансо разрешил заем, лишь бы Комура уехал из Портсмута с разбитыми горшками, лишь бы вовремя одурачить еврейских (а также христианских) банкиров, лишь бы Вильгельм два месяца подряд верил, что Витте будет его поддерживать в бьоркской программе. Это ничего, что на третий месяц Вильгельм поймет, как его провели: дело будет сделано. Слова, высказываемые «истины» — все это само по себе ни малейшей ценности не имеет. Точно так же не имеют ни малейшей самостоятельной ценности и люди. Хорош тот, кто помогает графу Витте; худ тот, кто мешает или вредит графу Витте; безразличен (как муха) тот. кто не нужен графу Витте. Читая три тома его воспоминаний, мы постоянно наталкиваемся на беззаветно восторженные суммарные характеристики разных встреч графа на его жизненном пути: «чуднейший человек! благороднейший человек! чистейшая личность! честнейший человек!» и т. д. И всегда в превосходной степени. Это происходит вовсе не потому, чтобы Витте можно было так легко очаровать — просто ему некогда с ними всеми возиться и еще тратить мысль и время на анализ натуры того или иного человека, подвернувшегося графу под руку. Ты чего хочешь? Помочь мне? Значит, чудеснейший и идеальнейший, хоть бы ты был даже великим князем Сергеем Александровичем или Рачковским. Ты намерен мешать мне? Значит, негодяй, вор, тупица, ничтожество. В пестром рое характеристик, которыми граф Витте снабжает своих ближних, бросается в глаза одна общая всем этим характеристикам черта — их лаконичность. «Идеальнейший» человек или законченный мошенник, но получай свою квалификацию и не задерживай, уходи с глаз долой, так как у графа есть дела поважнее. Именно дела, а не слова и не люди. Иногда, впрочем, граф Витте останавливается дольше на том или ином человеке и предается неожиданно детальным биографическим изысканиям: тогда-то украл казенные деньги, ограбил жену, нарушает в своих нравах такие-то статьи уложения о наказаниях, покровительствует такому-то вследствие таких-то тайных видов и т. д. — это граф наскоро срывает свою злобу, накопившуюся против очень уж повредивших ему лиц. Но даже и это он все-таки делает как-то торопясь и без видимого удовольствия. Он так искренно к людям равнодушен и так взаправду многих презирает, что еще может на них рассердиться и озлобиться, но длительно их ненавидеть — органически неспособен уж потому, что неспособен длительно о ком-либо думать; о чем-либо, о деле, он может думать годами, возвращаясь к нему постоянно, если считает его важным.

Его интересуют дела, и прежде всего те, которые делал или будет делать именно он, Витте. Да и вообще он не очень представляет себе важное для государства дело, которое могло бы успешно осуществиться без его участия. Сознание своих громадных умственных сил, своего неизмеримого умственного превосходства над прочим родом человеческим, в чем он убежден, невидимо соприсутствует в каждой странице его мемуаров. Тут он исключений не знает. И «идеальнейшие», и «бесчестнейшие», и император Александр III, венец всех добродетелей, и император Николай II со всеми своими пороками, и Иосиф Гессен, и адмирал Дубасов, и Абаза, и Дурново, и Морган, и Вильгельм II, и Гапон — все они предназначены либо быть послушными марионетками графу Витте на утешение, отечеству на пользу, либо они бунтуют против Витте и губят и себя самих, и свое собственное дело. Это нас подводит к вопросу об историческом миросозерцании Витте, чего тоже уместно коснуться в этих предварительных замечаниях.

Это миросозерцание можно определить как довольно примитивную веру в «роль личности» в истории, Витте, вообще говоря, очень мало задумывается над вопросом об основных факторах исторической эволюции. С одной стороны, учитывая (и часто весьма здраво и вполне реально) силы и возможное значение отдельных социальных классов и их борьбы между собой, он нигде не делает общего вывода о классовой социальной борьбе как о решающем историческом факторе. С другой стороны, нет и речи о его вере в какие-либо сверхъестественные вмешательства. Чисто рассудочная натура Витте, быстрый, реальный, циничный ум его, все навыки его анализирующей и нетерпеливой мысли — все это, конечно, не допускало и тени настоящей религиозной веры или вообще увлечений каким-либо сверхчувственным умозрением. При случае он любит подчеркнуть, что он — из крепко православной семьи, любит (в похвалу) употреблять (по обыкновению, в превосходной степени) термин: православнейший, архиправославный, но все это ничего не значит. Во влияние каких-либо высших сил на события в земной юдоли граф Витте не верит ни в малейшей степени, хотя ночь накануне подписания Портсмутского мира он и провел, по собственному свидетельству, «в какой-то усталости, в кошмаре, в рыдании и молитве» (Витте С. Ю. Воспоминания. — т. I, с. 357).

Не слепая социально-экономическая эволюция и не Бог творят историю и могут влиять на течение событий. На историю влияет великий государственный деятель, в частности на историю России должен влиять Сергей Юльевич Витте, которому в этом деле должен не мешать государь император, не говоря уж о ком бы то ни было другом. Этот тезис весьма мало похож на законченную историко-философскую систему, но граф Витте за составлением систем никогда и не гонялся. А указанного тезиса ему вполне хватало для всегдашней внутренней устойчивости, для полного и непоколебимого признания внутренней своей правоты во всех своих делах и помышлениях.

Какой политический строй считал он в первый период своей деятельности наиболее целесообразным для России? По-видимому, самодержавие. И именно такое, когда самодержцем был бы Александр III, а великим визирем или, если нельзя, то хоть министром финансов был бы С. Ю. Витте. Гораздо хуже самодержавие Николая II, при котором все же долгие годы работал Витте. Хороша ли конституция? Неизвестно, ибо с парламентом граф Витте, автор манифеста 17 октября, никогда не работал, а поэтому самый вопрос этот никогда его и не интересовал. Он хвалит Александра III за твердость. Но эта твердость только потому ему так нравится, что Александр III неуклонно утверждал все то, что ему подносил на утверждение Витте. Витте,

не сознавая того, хвалит твердость никогда не ломавшегося штемпеля, который прикладывался в нужном месте к нужным бумагам — больше ему абсолютно ничего и не требовалось от императорской власти. Александр III играл эту роль без отказа, и поэтому, конечно, он «был великий император» (т. III, с. 331).

Но Александра III Витте знал лишь на заре своей государственной деятельности, больше всего ему пришлось поработать при Николае II.

Конечно, если бы нужно было в двух словах определить взаимоотношения между этими двумя людьми, то ближе всего к действительности было бы такое утверждение: со стороны Витте по отношению к Николаю — недоверие и презрение; со стороны Николая по отношению к Витте — недоверие и ненависть. Уже всякое третье слово будет чем-то наигранным и вымученным, и когда Витте распространяется (часто совершенно не к месту) о воспитанности и иных похвальных чертах императора Николая II, то это производит неизменно впечатление режущей фальши. С удовольствием цитирует Витте слова И. Н. Дурново, сказанные о Николае II в самый день вступления его на престол: «Это будет нечто вроде копии Павла Петровича, но в настоящей современности». Витте тоже признает: «Конечно, император Николай II не Павел Петрович, но в его характере немало черт последнего и даже Александра I (мистицизм, хитрость и даже коварство), но, конечно, нет образования Александра I. Александр I по своему времени был одним из образованнейших русских людей, а император Николай II по нашему времени обладает средним образованием гвардейского полковника хорошего семейства». Иногда истинное мнение Витте о Николае II прорывается в убежденных и категорических выражениях, например телеграмма царя Дубровину заставляет Витте признать «все убожество политической мысли и болезненность души самодержавного императора». Он усматривает в царе «коварство, молчаливую неправду, неуменье сказать да или нет и затем сказанное исполнить, боязненный оптимизм, т. е. оптимизм как средство подымать искусственно нервы», он признает в Николае II «сознательное стремление сваливать свою личную (и огромную) ответственность на заведомо невинных люден». «Графа Ламздорфа в конце концов стремились сделать козлом искупления за нелепейшую, бессмысленнейшую, бездарнейшую, а потому и несчастнейшую японскую войну. Конечно, государь сам этого не делал… но должен сказать, что государь сие знал и допускал. Грустно сказать, но это черта благородного царского характера», — ядовито замечает Витте.

Разглядел Витте и еще одну черту в императоре Николае II, именно ту, которая, может быть, больше всего или, точнее, непосредственнее всего способствовала конечной гибели этого монарха: «Такие лица ощущают чувство страха только, когда гроза пред глазами, а как только она отодвигается за ближайшую дверь, оно мигом проходит. Их чувство притуплено для явлений, происходящих на самом близком расстоянии пространства или времени». Конечно, это не однозначаще с храбростью, и о психологических последствиях для царя японской войны, например, Витте говорит: «В глубине души не может быть, чтобы он не чувствовал, что главный, если не единственный, виновник позорнейшей и глупейшей войны — это он: вероятно, он инстинктивно боялся последствий этого кровавого мальчуганства из-за угла (ведь сидя у себя в золотой тюрьме, ух как мы храбры)». Витте даже свой переход на конституционную платформу мотивирует индивидуальными чертами последнего представителя абсолютизма: «Когда громкие фразы, честность и благородство существуют только напоказ, так сказать, для царских выходов и приемов, а внутри души лежит мелкое коварство, ребяческая хитрость, пугливая лживость, а в верхнем этаже не буря, даже не ветер, а сквозные ветерочки из дверей, которые обыкновенно в хороших домах плотно припираются, то, конечно, кроме развала ничего ожидать нельзя от самодержавного неограниченного правления»… «Поэтому… слава богу, что он (манифест 17 октября, — Е. Т.) совершился. Лучше было отрезать, хотя не совсем ровно и поспешно, чем пилить тупою, кривою пилою, находящейся в руках ничтожного, а потому бесчувственного оператора».

2

После этих предварительных замечаний переходим к непосредственной специальной теме этого очерка.

Основой всех воззрений Витте на внешнюю политику является глубокое убеждение, что Россия не может и не должна воевать. Замечательно, что, как и все центральные идеи этого человека, эта мысль тоже является у него скорее интуицией, чем логической выкладкой. Если почитать его мемуары, можно открыть немало хвастливых и горделивых заявлений о силе и могуществе России, слов о патриотизме и т. д.; по-видимому, никогда он особенно и не углублялся в вопросы об относительной силе или слабости Японии, Германии, России, Тройственного союза, Антанты, никогда вместе с тем не ставил России никаких внешнеполитических задач кроме одной — сохранения своей территории. Политик-реалист до мозга костей, Витте вообще полагал главную задачу государственной деятельности в удовлетворении назревающих нужд и непосредственных запросов, и с этой точки зрения — правильно или неправильно — ставил на очередь и разрешал колоссальные проблемы вроде введения и упрочения протекционизма, или вроде золотого денежного обращения, или вроде винной монополии, или торговых договоров с иностранными державами. В импорте иностранного капитала и в развитии (при помощи этого капитала) промышленности в России Витте видел одну из главных целей, к которым должна стремиться государственная власть. Что вся эта эволюция может со временем усилить агрессивность русской внешней политики, Витте, по-видимому, не думал. Во всяком случае, за все свое существование он не разу не обмолвился ни одним словом, которое позволяло бы заподозрить, что он понимает и признает прямую связь, которая существует между экономикой России и ее внешней политикой. Даже когда он говорит об эпохе после 1907 г., эта связь у него никак не выявляется. Нечего и говорить о предшествующих годах.

С точки зрения Витте России требовалось только одно — не ввязываться ни в какую войну. Нет ни единой потребности русского государства, которую нельзя было бы вполне удовлетворить, не прибегая к войне.

Но России не только незачем воевать — ей и невозможно воевать. Именно тут и проявлялась интуиция, так могущественно развитая в Витте, он мог там и сям обронить хвастливое, шовинистическое словцо, но всем нутром своим он понимал страшную опасность новых войн для всего бытия основанной Петром 1 петербургской империи. В этом отношении он сходился с И. Н. Дурново, но резко расходился с подавляющим большинством остальных сановников монархии. «Когда начиналась японская война, — повествует Витте, — Куропаткин считал, что нам нужно выставить на театр военных действий на полтора солдата японских одного русского, а Банковский находил, что совершенно достаточно на двух солдат японских выставить одного нашего солдата». А ведь оба эти генерала были вовсе не из самых ограниченных или неспособных. После страшных и непрерывных поражений в эпоху японской войны эта самоуверенность значительно уменьшилась, но до 1904 г. это чувство господствовало.