Политико-философская концепция И. Берлина

Алферов Анатолий

Характеризуя переворот, совершенный романтизмом в искусстве и философии, Берлин отмечает, что он поломал представление о неизменных формах, канонах, правилах, которым должно следовать художественное творчество. Этого представления в XVIII веке придерживался классицизм, а уходило оно своими корнями еще в античность. Восстание, которое поднялось против подобного понимания художественного творчества, было направлено, как подчеркивает Берлин, не только против этого разлагающегося формализма – оно заходит гораздо дальше, так как отрицает роль универсальных истин, вечных форм вообще, которые наука и искусство, познание, творчество и жизнь должны научиться воплощать. Берлин отмечает также, что возникновение науки и эмпирических методов в свое время всего лишь заменило один набор форм другими, была поколеблена вера в априорные аксиомы и законы, предлагаемые теологией или аристотелевской метафизикой, но на их место были поставлены законы и правила, удостоверенные эмпирическим опытом.

Однако на рубеже XVIII и XIX веков обнаружилось критическое отношение ко всем правилам и нормам, возникло стремление к свободе самовыражения в художественном творчестве и не только в нем. Вместе с этим возникло

сознание ценности неповторимости, разнообразия. Берлин пишет: «Идеалистически настроенные студенты немецких университетов под влиянием романтического движения той эпохи совершенно не задумывались о таких целях, как счастье, безопасность или научное познание, политическая и экономическая стабильность и социальный мир, и даже смотрели на такие вещи с презрением. Для последователей новой философии страдание было благороднее, чем наслаждение, неудача предпочтительнее, чем мирской успех, в котором всегда есть что-то нечистое и оппортунистическое и который достигается лишь путем предательского отказа от честности, независимости, внутреннего света и того идеального образа, что живет в душе. Они были убеждены, что только меньшинство, прежде всего те, кто страдает за свои убеждения, являются носителями истины, а не бездумное большинство, что мученичество, неважно во имя чего, - свято, что искренность, подлинность и сила чувства, а главное, непокорство - которое предполагает непрерывную борьбу с соглашательством, с угнетением со стороны церкви, государства и обывателей, с цинизмом, торгашеством и безразличием, - они-то и являются священными ценностями, даже если, а может быть потому что, оно ведет в выродившийся мир господ и рабов; что бороться, и если надо, умереть, это прекрасно, правильно и почетно, тогда как пойти на компромисс и выжить - это трусость и предательство» [2, c. 675].

При этом Берлин считает, что главным в романтическом движении был не поворот от разума к чувству, хотя он тоже имел место, а поворот к волевому началу в человеке, к волевой цели и устремленности. В этом он усматривает суть и философское содержание романтизма. Очерк, посвященный романтизму, он озаглавил «Апофеоз романтической воли». «Эти люди были поборниками не чувства в противовес разуму, а другой способности человеческого духа, источника всей жизни и деятельности, героизма и жертвенности, благородства и идеализма, как личного, так и коллективного – гордой, неукротимой, ничем не сдерживаемой человеческой воли» [2, c. 675].

Своими корнями подобные представления уходят в период, предшествовавший Французской революции. И мыслителем, сделавшим возможным этот коренной поворот от мышления к воле, Берлин считает не кого иного, как И. Канта. Он имеет в виду учение Канта о морали и свободе. И. Кант, как известно, различал теоретический и практический разум. Теоретический разум у него – это научное сознание, а практический разум, по Канту, определяет поведение людей, их поступки, и он у Канта оказывается моральным сознанием. Кантовское решение антиномии детерминизма и свободы воли состояло в том, что он относил причинную обусловленность и свободу воли человека (свободную причинность) к разным сферам, а именно, к теоретическому разуму и практическому разуму. Согласно Канту, в сфере теоретического разума человек мыслится обусловленным, как явление среди других явлений природы, и в этой сфере свобода человека не может быть доказана. Но свобода человека, по мысли Канта, открывается в сфере практического разума, где человек предстает как моральное существо, определяющее собственные поступки.

Немецкий философ настаивал на том, что отличительный признак человека – его нравственная автономия, в противоположность его же физической зависимости от природы. Свободная воля делает моральный выбор, определяя поступки человека, его линию поведения, и тем самым позволяет человеку реализоваться в качестве морального существа. В этом учении Канта о свободном моральном волении человека Берлин и видит предпосылку того поворота к воле, который совершился в эпоху романтизма. Он пишет: «Ни один мыслитель не был настроен более оппозиционно по отношению к свободному вдохновению, всплеску эмоций… смутному, неопределенному жару и томлению (присущему романтизму. – Прим. авт.), чем Иммануил Кант. Сам будучи первооткрывателем в науке, он ставил себе целью дать рациональное объяснение и оправдание методов естественных наук, в которых справедливо усматривал главное достижение века. Тем не менее в своей моральной философии он приподнял крышку с ящика Пандоры, что высвободило тенденции, которые он одним из первых с абсолютной откровенностью и последовательностью осудил и от которых отрекся» [2, c. 676].

Берлин отмечает, что кантовское представление о воле совпадало с представлением о разуме в действии. Немецкий философ спасался от субъективизма и иррационализма благодаря тому, что считал волю подлинно свободной только в том случае, если она подчинена велениям разума, который вырабатывает общие правила, обязательные для всех разумных людей. «И лишь когда понятие разума становится невразумительным (а Канту так ни разу и не удалось убедительно сформулировать, что это означает на практике), и только независимая воля остается единственным достоянием человека, выделяющим его из природы, - лишь тогда новое учение начинает заражаться “sturmerisch” настроением» [2, c. 681].

К мыслителям-романтикам И. Берлин относит И. Г. Фихте. Он называет Фихте подлинным отцом романтизма. Отцом романтизма делает этого немецкого философа, по его мнению, прославление воли и действия, определяемого волей, - в противовес размышляющему мышлению. «Мы не потому действуем, что познаем, а познаем потому, что предназначены действовать», - приводит Берлин цитату из Фихте. Во-вторых, немецкий философ провозглашал, что ценности и цели (нравственные, политические) – это не объективная, а субъективная данность, они не открываются, а устанавливаются людьми. По мнению Берлина, это совершенно новый подход к ценностям. «Это нечто новое и дерзкое: цели нельзя обнаружить внутри человека или в трансцендентальной реальности с помощью некой особой способности, как думали в течение более двух тысячелетий.

Цели вообще нельзя открыть, их производят, не находят, а создают» [2, c. 690]. Обращает внимание Берлин и на эстетику абсолютного творчества в философии Фихте. Последний интерпретировал человека как творческое существо, создающее нечто принципиально новое, то есть преодолевающее любые правила и шаблоны, причем творческие акты Фихте распространял на все сферы человеческой деятельности. Романтическая принадлежность Фихте прослеживается и в его учении о героях, которые творят новые формы, новую действительность и новое понимание действительности, при этом они не заботятся ни о сиюминутной выгоде, ни о мирских благах, а подчиняют всю свою жизнь служению определенной идее, которая только и имеет для них ценность. Берлин пишет: «…В эпоху, о которой я говорю, герой уже больше не открыватель и не победитель в состязании, а творец, даже если, а быть может больше всего именно потому, что он сгорает от своего внутреннего пламени… Ибо в жизни духа нет никаких объективных принципов или ценностей – они делаются таковыми решением воли, которая формирует мир человека или мир народа и его нормы…» [2, c. 695]. Берлин подчеркивает также прославление свободы у Фихте, объявление им свободы сущностью человека. Это тоже прописывало Фихте по романтизму.

Прослеживая корни романтизма, Берлин значительное внимание уделяет такому немецкому философу, как И. Гаман, его он называет пророком движения Sturm und Drang. И. Гаман, религиозный мыслитель, представитель пиетизма, с позиций религиозного иррационализма обрушился с резкой критикой на просветительский рационализм и сциентизм. Он отвергал общие понятия, абстрактные теоретические построения, которыми пользуется наука, полагая, что они уводят от действительности, искажают ее. Действительное, по его мнению, индивидуально и, следовательно, неповторимо, истина всегда имеет частный, а не общий характер, а познание – это непосредственное восприятие индивидуальных объектов. Это отношение Гамана к индивидуальному и общему, несомненно, оказало влияние на Гердера, который считал себя его учеником, способствовало созреванию у Гердера мысли о неповторимости национальных и культурных индивидуальностей. Гердер, однако, был несравнимо лояльнее к Просвещению и науке, чем Гаман, занимавший по отношению к ним непримиримую позицию. И. Берлин следующим образом характеризует взгляды Гамана: «Гаманн исходил из убеждения, что истина может носить исключительно частный характер и никогда – общий; что разум бессилен доказать существование чего бы то ни было и может служить лишь орудием удобной классификации и упорядочения данных помимо какой-либо связи с реальностью; что понять человека или Бога значит стать для него субъектом общения. Вселенная, в духе старой немецкой мистической традиции, мыслится как своего рода язык. Вещи, растения и животные суть символы, посредством которых Бог общается со своими тварями» [29, c. 307].

Рассуждения Берлина о романтизме и иррационализме позволяют думать, что он, в общем, согласен с иррационализмом в том, что научное познание только приглаживает, спрямляет мир, но не проникает внутрь него, не постигает его суть. Согласен он и с тем, что отношение человека к действительности основывается не только на мышлении, что оно не может быть правильно понято и оценено без учета такого мощного фактора человеческой индивидуальности и общности, как воля. Берлин подчеркивает, что никто из представителей романтизма не отрицал, что истины науки, как и истины здравого смысла полезны для определенных прагматических целей, но они считали, что это - не тот мир, который имеет первостепенное значение для человека, не тот мир, который является источником всякого творчества, поэзии, понимания, всего, чем на самом деле живут люди, мир, в котором воля превыше всего, в котором абсолютные ценности сталкиваются в непримиримом конфликте. «Когда… научно мыслящие рационалисты заявляют, что они способны объяснить и контролировать этот уровень опыта с помощью своих понятий и категорий, и утверждают, что конфликт и трагедия возникают только из-за незнания фактов, неправильных методов, из-за некомпетентности или злой воли правителей и невежества, в котором пребывают их подданные, так что в принципе, по крайней мере, все это можно уладить, установить гармоничное, разумно организованное общество, и тогда темные стороны жизни исчезнут как старый, нереальный, с трудом вспоминаемый кошмар, - вот тогда поэты и мистики, все, кто остро ощущает индивидуальные, неорганизуемые, непередаваемые аспекты человеческого опыта, как правило, начинают бунтовать. Такого рода люди против того, что представляется им сводящим с ума догматизмом, скучным здравым смыслом “резонеров” просветительства и их современных последователей» [2, c. 698–699].

Заслугу романтизма Берлин усматривал как раз в том, что романтизм не разделял иллюзий относительно возможности идеального, совершенного мира, отвергал миф об идеальном мире [11] . «Не обязательно ими восхищаться, и даже не обязательно смотреть сквозь пальцы на экстравагантные выходки романтического иррационализма, но надо признать, что – обнаружив многочисленность, а зачастую непредсказуемость человеческих целей, и несовместимость некоторых из них друг с другом, - романтики нанесли роковой удар по предположению, что… окончательное решение головоломки, по крайней мере в принципе, возможно, что сила на службе у разума может этого достигнуть… Если некоторые цели, признаваемые вполне человеческими, являются в то же время высшими и взаимно несовместимыми, то представление о золотом веке, о совершенном обществе, соединяющем в едином синтезе все правильные решения всех основных проблем человеческой жизни, оказывается в принципе несостоятельным. Вот та услуга, которую оказал романтизм, и в частности, учение, составляющее самую суть его, а именно, – учение о том, что нравственность формируется волей, цели же создают, а не открывают» [2, c. 701–702].

11

Правда, что касается И. Г. Фихте, то он в своей философии истории предполагал движение человечества к совершенному обществу, которое будет воплощать в себе разум. Это – просветительский мотив в его творчестве.