Полковник Коршунов (сборник с рисунками автора)
Шрифт:
Маша подняла голову. Борис смотрел на нее, и Маша отвернулась. Борис глубоко дышал, и у него было такое лицо, что ей показалось, будто он сейчас заговорит.
«Милая, милая, дорогая моя», — думал он. Маша отвернулась, и он смотрел на ее смуглую щеку и прядь волос над ее ухом. Конечно, он всегда любил ее, и в школе и потом, после школы, он всегда любил ее и тосковал по ней. Теперь он нашел ее, теперь он понял все и нашел ее.
Маше казалось, будто он сейчас заговорит. Но он молчал. Маша перевернула страницу.
«…Если, несмотря на это, в нем все более и более крепло решение, чтобы труд вышел в свет лишь после его смерти, то это служит лучшим доказательством
Борис не отрываясь смотрел на Машу. Она не поднимала глаз от книги, но все время чувствовала, как он смотрит на нее, и ей было неловко. Ей было неловко, ей казалось, что Борис сейчас, вот сейчас заговорит с ней, прервет ее, скажет ей какие-то решительные, очень важные слова, и она не знала, что ответить, как ей быть, и она волновалась, но вместе с тем ей было приятно. Почему-то ей было приятно, что он так смотрит на нее.
«Милая, милая моя», — думал Борис. Он молчал. Он сидел совсем тихо. Старался даже дышать тихо. Он не отрываясь смотрел на Машу.
— Клаузевиц… — сказала Маша. — Клаузевиц… Он рассказал о войне в своей книге. Еще он рассказал в своей книге о человеческом разуме. Он рассказал, как разум побеждает всюду, даже на войне. Слушай: «…но война — не забава, она — не простая игра на риск и удачу, не творчество свободного вдохновения; она не шуточное средство для достижения серьезной цели…» И дальше: «…но течение ее, во всяком случае, бывает достаточно продолжительным для того, чтобы дать ему то или другое направление, то есть сохранить подчинение ее руководящей разумной воле».
Солнце вышло из-за облаков, и яркий луч осветил комнату. Золотые пылинки блестели в солнечном луче. Волосы Маши засверкали на солнце. Она не поднимала головы и перелистывала книгу.
— А вот он пишет о бое, — сказала она. — «…Средство только одно бой. Как ни разнообразно слагается война, как ни далека она от грубого излияния гнева и ненависти в форме кулачной схватки…» Видишь? Видишь, как пишет он о твоем кулачном бое.
— Но, Маша, милая… — Он сказал «милая», и он забыл, что еще хотел сказать, и растерянно замолчал. Она быстро посмотрела на него и нахмурилась.
— Разум, — сказала она. — Разум человеческий. Клаузевиц пишет… Вот… Вот слушай: «…По своему общему облику война представляет удивительную троицу, составленную из насилия как первоначального элемента, ненависти и вражды, которую следует рассматривать как слепой природный инстинкт; из игры вероятностей и случая, обращающих ее в арену свободной духовной деятельности; из подчиненности ее в качестве орудия политики, благодаря которому она подчиняется чистому разуму…» Разуму! Снова разум, снова великий разум человека. Вот он, Клаузевиц, писал книгу в тихом скромном своем кабинете. Он спокойно писал о войне, а пышные генералы сражались, и сражались короли и полководцы! Они были знамениты. Слава и почести и все такое было у них. А Клаузевиц тихо сидел в своем кабинете, был хорошим семьянином и рано умер. Он не успел кончить свою книгу и умер. Но вот теперь мы не помним имен пышных генералов и полководцев, а имя Клаузевица живое, и его великая книга живет до сих пор. Владимир Ильич необычайно ценил Клаузевица. Владимир Ильич сам перевел с немецкого целые куски из книги Клаузевица. Понимаешь, ты, кулачный боец?
— Боже мой, как ты презрительно разговариваешь со мной! — сказал Борис и засмеялся.
Маша тоже засмеялась и, смеясь, посмотрела на него.
— Маша… — сказал он тихо.
«Вот сейчас… Сейчас он скажет…»
— Маша… — сказал он еще раз.
— Да… — сказала она.
Он тяжело вздохнул.
— Маша, — сказал он. — Но ведь все-таки бой остается. Даже твой генерал говорит, что бой есть основа…
— Да, но ведь мы говорим не о том. Клаузевиц пишет дальше… Слушай: «…Мы хотим показать, как дело обстоит в действительности, и рассеять заблуждение, будто на войне можно достигнуть выдающихся успехов и без умственных способностей, одной храбростью…» Смотри, вот еще: «…В этом понимании Бонапарт был совершенно прав, когда говорил, что многие вопросы, стоящие перед полководцем, являются математической задачей, достойной усилий Ньютона и Эйлера. Главное, что здесь требуется от высших духовных сил, это цельность и анализ, доведенный до удивительного прозрения, способного на лету разрешать и разъяснять тысячи смутных представлений, одоление каждого из которых может истощить обыкновенный ум…» Так уж, если ты говоришь о войне, если ты хочешь сравнить с войной, то зачем же тренировать свои кулаки, если можно тренировать мозг? Разве не хочется тебе стать мозгом, центром, командиром в той же твоей войне, если уж обязательно нужно говорить о войне? А форма, сама суть звериных ваших драк, со всей этой кровью и синяками! Уж это просто гадость, Борис!
— Но, Маша…
— Нет, погоди. Ведь это просто ужасно, что нужно объяснять тебе, Борис. Зачем? Я никак понять не могу! Это же больно, противно, низко, человека недостойно. По моему, все это так очевидно, так ясно!
— Но, Маша, ты неправа, — сказал он. — Мне трудно спорить с тобой, и твой Клаузевиц, действительно, здорово пишет. Дай мне прочесть эту книгу, если можно. Но все-таки ты неправа. Ведь не только в самой кулачной драке дело. Да бокс это вовсе не драка…
Маша засмеялась.
— Лучше, правда, не спорь, — сказала она. — Вот прочти Клаузевица и вообще почитай побольше. Правда, лучше не спорь со мной.
«Милая моя! Она говорит со мной, как с несмышленым ребенком, и она думает, что — ничего, ничего не знаю. Как же сказать ей?»
Маша снова отвернулась. Опять у него сделалось такое лицо, будто вот-вот он скажет ей эти неизвестные и очень важные слова, и опять ей стало страшно, и вместе со страхом опять пришло ощущение чего-то неясного, непонятного, но приятного.
Они молчали довольно долго.
— Маша! — сказал Борис.
Она резко повернулась и прямо посмотрела ему в глаза.
— Мне нужно идти, — тихо сказал он.
Они стояли в полутемной передней. Ему ужасно не хотелось уходить. Он никак не мог придумать, что бы еще сказать ей. Они молча стояли друг против друга.
— Приходи, Боря, — сказала она.
— Хорошо, спасибо, — сказал он.
— Приходи, когда будет время, — сказала она.
— Спасибо, Маша. Я приду обязательно, — сказал он. — Прочитаю твоего Клаузевица и приду.
Потом они еще постояли молча, молча пожали руки, а он пошел к двери. Но щелкнул дверной замок — и дверь распахнулась.
Борис чуть не столкнулся с высоким человеком в шубе. Высокий человек прямо уставился на Бориса, и Борис попятился.
— Папа! — сказала Маша. — Здравствуй, папа! Почему ты так рано?
— Мне нужно взять кое-какие бумаги. Я уезжаю сегодня в Москву, а вечером у меня заседание, и вот я заехал сейчас. Разве ты недовольна, Машка? Или я помешал?
— Нет, что ты, папа, конечно же нет!.. Вот познакомься, пожалуйста. Боря, это мой отец.