Полковник Ростов
Шрифт:
Штауффенберга в Ставку некоторая часть Вооруженных сил Германии была осведомлена не только о существовании заговора, но и о планах по устранению Гитлера! В доме Магды Хофшнайдер они, Гёц и Ойген, подсчитывали, сколько же людей вовлечено в заговор, и цифра не превышала нескольких десятков человек; к ним можно прибавить две-три сотни офицеров, о заговоре осведомленных, но и только; никто из этих офицеров и генералов болтовней не страдал и распускать язык права не имел, поскольку все они связаны были особым германским свойством, офицерской честью, и слово офицера
Библии у англосаксов. Проговориться никто не мог – и тем не менее о заговоре стало известно.
Стремясь казаться спокойным, Ростов поехал на встречу с Ойгеном, в министерство, разговор полушепотом велся в коридоре, и совершенно безучастно, отстраненно Ростов узнал о событиях уже истекших суток.
Клаус около 11 утра был в Ставке Гитлера вместе с капитаном
Клаузингом, и тогда же приказом с Бендлерштрассе ввели в действие план “Валькирия”. Совещание началось, но вскоре после начала его
Клаус вышел, чтобы позвонить на Бендлерштрассе; Клаус спрашивал, стоит ли взрывать Гитлера, раз рядом с тем нет Геринга и Гиммлера, и ответом было: да, да, да! – поскольку он говорил со своим сверхрешительным Хефтеном. Клаус вернулся в зал совещания, но по неизвестной причине совещание быстро окончилось, затем началось другое, но уже без Гитлера; бомбу не пришлось взводить и тем более взрывать ее.
– Почему фон Хефтена не было в Ставке? Он же и Штауффенберг неразлучны?
– Не знаю… Мне известна лишь идиотская установка некоторых генералов: надо, мол, сперва дать Гитлеру шанс, пусть он сбросит англосаксов в море, а уж потом мы его…
Министерство все-таки возглавлял Шпеер, архитектор и сибарит, он позаботился о сотрудниках своего ведомства, везде – крохотные места уединения, но с уютом почти домашним; у одного такого места они остановились, Бунцлов угостил настоящей русской папиросой
“Беломорканал”, в ответ Ростов достал еще более популярную “Лаки страйк”. Посмеялись над французами и американцами: англосаксы еще не добрались до Парижа, а уже забросали половину Франции своим товаром.
Смех смехом, а оба чувствовали: опять что-то важное ими не договаривается, что-то они боятся произносить. Ростов хотел было рассказать о Монике, раньше они с Ойгеном обменивались не только опытом подобного рода, но и девицами; он даже изобразил недосыпание, чтоб с полузевка и начать: ночь, мол, отдалась не сну, а девочке, которая, стараясь угодить ему, клялась в самые неповторяемые моменты умереть за фюрера. Но – стиснул зубы.
– Ты все-таки скажи мне: почему Хефтена разлучили со Штауффенбергом?
– Повторяю: не знаю! Вместо Хефтена ему подсунули Клаузинга, тряпку и простофилю. И Фромм присутствовал, что нежелательно, Штауффенберг из-за своей дурацкой щепетильности мог Фромма пожалеть… Но скажу больше: это несерьезно все, какая-то потасовка в детской комнате, где много приглушенного визга, чтоб не услышали родители… Все делалось так, чтоб отменить покушение, будто оно кому-то невыгодно!
Все, хватит! Без меня пусть стреляются и вешаются. Все! Завтра улетаю в Швецию, договариваться о руде…
Вот тут Ростов, оглянувшись, хотя никого не было рядом, рассказал о слухе. И Ойген Бунцлов напрягся струной, способной завибрировать от робкого ветерка. Он заговорил – тихо и внятно. Он сказал, что о взрыве бомбы в Ставке узнал здесь, в министерстве, и момент, когда взрыв будто бы произошел, отметил: 11 часов 43 минуты, то есть за несколько минут до намеченного убийства Гитлера. Он ушам своим не поверил, но теперь вот, узнав о слухе, который распространился в
Крампнице, полагает: это неспроста, это даже хуже, это – дыхание бездны, это не от людей, это…
– Байройт, – сказал Ростов, и Ойген кивнул. Ойген понял. Оба вспомнили, как они, в Байройте встретившись ровно шесть лет назад, не на вагнеровский фестиваль приехав, а по семейным делам, пошли все-таки в оперу; Адольфа Гитлера оба ненавидели, но не могли не интересоваться судьбой человека, который стал всей Германией и который обожал Вагнера, и, в траурном молчании покидая спектакль, оба, не сговариваясь и ни словом не обмолвившись, лишь взглядами обменявшись, поняли смысл Вагнера и смысл Гитлера: Рихард Вагнер набором звуков излагал грезы о несбыточном прошлом и дурманящем будущем Германии, покоившейся в склепе, и сам в склепе писал
“Парсифаль” и “Кольцо Нибелунгов”.
– Байройт… – проговорили оба и задрали головы: обоим надо было глянуть в небо, в такой возвышенной подавленности находились…
Низкая тахта в уголочке, пепельница, неофициальному заместителю
Шпеера принесли бы сюда кофе. Но не садились. Еще что-то оглушительное должно было прозвучать. И прозвучало.
Тихо-тихо Ойген фон Бунцлов сказал, что вся тщательно расписанная процедура допуска приглашенных к фюреру – абсолютная фикция, скорее
Кейтеля обыщут, чем Штауффенберга. Гитлера давно застрелили бы
Ольбрихт или Фромм, но те то ли трусы, то ли… Штауффенберг возложил на себя эту миссию, и, кажется, все делается так, чтоб
Гитлер погиб от взрыва подложенной бомбы, другой вариант не рассчитывается. Только от бомбы – и только той, которую внесет в зал заседаний Штауффенберг, которому расчищают дорожку. Только
Штауффенберг – и только бомба! Ситуация обоюдно критическая, проигрывает тот, кто начинает первым. Следующая встреча
Штауффенберга с Гитлером – 20 июля, сегодня вечером в доме Бертольда
Штауффенберга важное совещание.
Но почему тогда покушение сорвалось в намеченный день, 15 июля? Кто подменил бесстрашного Хефтена мямлей Клаузингом? Кого этот день, 15 июля, решительно не устраивал? Дворцовые тайны Ставки и рейхсканцелярии? Кто, кто, кто…
Кто – Ростов знал, но не произнес имени, потому что для Ойгена фон
Бунцлова будущее фатерланда – это дымящиеся трубы промышленных гигантов, всего лишь. Но беда в том, что убийство Гитлера уже не внутригерманское дело, с фюрером должна завершиться эпоха, веру в него немцы должны потерять – распятыми на кресте своих заблуждений.