Полная иллюминация
Шрифт:
Насовсем? — спросила она.
Когда-нибудь вернешь.
Ничего этого дедушка и Цыганочка не знали, занимаясь любовью в последний раз: он трогал ее лицо, мял нежную мякоть под подбородком, как тот самый скульптор, что оживил статую. Так? — спросил он. Взмах ее ресниц пощекотал ему грудь. Бабочки ее поцелуев вспорхнули над его телом, над шеей, над левой мочкой уха — примостились как раз туда, где мочка переходит в скулу. Так? — спросила она. Он стащил через голову ее синюю кофточку, расстегнул бусы, слизал пот с ее гладких подмышек, и пробежал пальцами от шеи к пупку. Ее соски цвета жженого сахара он обвел языком в кружочек. Так? — спросил он. Она кивнула и изогнулась. Теперь он теребил
Семь месяцев спустя, 18 июня 1941 года, когда первые налеты немецких бомбардировщиков озарили небо над Трахимбродом электрическими разрядами, когда дедушка испытал свой первый оргазм (первое и единственное наслаждение, которому не она была причиной), она полоснула по запястью ножом, затупившимся от вырезания любовных посланий. Но тогда, там, над его спящей головой, лежавшей под ее бьющимся сердцем, она не раскрыла своих планов. Она не сказала: Скоро твоя свадьба. И не сказала: Я собираюсь покончить с собой. А только: Как ты расставляешь книги?
26января 1998
Дорогой Джонатан,
Я обещал, что больше никогда не упомяну о сочинительстве, потому что думал, что мы это прошли. Но я должен нарушить свое обещание.
Я мог бы возненавидеть тебя! Почему ты не разрешишь своему дедушке полюбить Цыганочку и не скрывать своей любви к ней? Кто приказывает тебе писать в таком духе? У нас есть такие возможности делать добро, но ты снова и снова настаиваешь на зле. Я отказался читать твой самый новейший раздел Игорьку, потому что не счел его достойным его ушей. Нет, этот раздел я презентовал Сэмми Дэвис Наимладшей, которая поступила с ним подобающе.
Я хочу поставить простой вопрос, а именно: у тебя все дома? Если твой дедушка любит Цыганочку, а я уверен, что любит, почему он не уходит вместе с ней? Она могла бы сделать его таким счастливым. Но он отвергает счастье. Это неразумно, Джонатан, и это нехорошо. Если бы я был писателем, я бы заставил Сафрана открыть Цыганочке свою любовь и увезти ее в Гринвич штетл в Нью-Йорк-сити. Или я бы заставил Сафрана убить себя, что тоже было бы правильно, хотя тогда ты бы не родился, а это знаменовало бы, что этот рассказ не мог быть написан.
Ты трус, Джонатан, и ты разочаровал меня. Я никогда бы не приказал тебе написать рассказ в полном соответствии с действительностью, но я приказал бы тебе сделать этот рассказ исполненным веры. Ты трус по той же причине, по которой Брод — трусиха, и Янкель — трус, и Сафран — трус; все твои родственники трусы! Вы все трусы, потому что живете в мире, который «удален от того, где существуют все остальные», если мне будет позволено тебя процитировать. У меня нет никакого почтения ни к кому из вашей семьи, кроме твоей бабушки, потому что все вы находитесь в непосредственной близости от любви и все ее отрицаете. Я прилагаю валюту, отпочтованную тобой в последний раз.
Конечно, я, в некоторых смыслах, понимаю, что ты пытаешься исполнить. Такая вещь, как любовь, которая не может быть, несомненно существует. Если бы, для примера, мне надо было проинформировать Отца о том, как я разумею любовь и кого я желаю любить, он бы меня убил, и это не идиома. Мы все выбираем за и выбираем против. Я бы хотел быть человеком, который выбирает за чаще, чем он выбирает против, но подобно Сафрану и подобно тебе я обнаруживаю, что из раза в раз выбираю против того, что считаю хорошим и правильным, и против того, что считаю стоящим. Я выбираю, что я не обязан, вместо того, чтобы выбрать, я обязуюсь. Все это нелегко сформулировать.
Я не дал Дедушке денег, но по другой причине, чем та, что предложил ты. Он не удивился, когда я его известил. «Я горжусь тобой», — сказал он.
«Но ведь ты хотел, чтобы я их тебе дал», — сказал я.
«Очень, — сказал он. — Яуверен, что мог бы ее найти».
«Как же ты можешь тогда гордиться?»
«Я горжусь тобой, а не собой».
«Ты не сердишься на меня?»
«Нет».
«Я не хочу тебя разочаровывать».
«Я не сержусь и не разочарован», — сказал он.
«Тебе грустно оттого, что я не даю тебе денег?»
«Нет. Ты хороший человек, который совершает хорошую и правильную вещь. Это дает мне удовлетворение».
Отчего же тогда я чувствовал, что совершил ничтожный и трусливый поступок, что я ничтожный трус? Позволь мне объяснить, отчего я не дал Дедушке своих денег. Это не потому, что я приберегаю их для себя, чтобы поехать в Америку. От этого сна я пробудился. Я никогда не увижу Америки, и Игорек не увидит, теперь я это понимаю. Я не дал Дедушке денег, потому что не верю в Августину. Нет, это не то, что я имею в виду. Я не верю в Августину, которую ищет Дедушка. Женщина на фотографии жива. Я в этом уверен. Но я так же уверен, что она не Гершель, как хотелось бы Дедушке, и не моя бабушка, как хотелось бы Дедушке, и не Отец, как хотелось бы Дедушке. Если бы я дал ему денег, он бы ее нашел и увидел бы, кто она на самом деле, и это бы его убило. Я не выражаюсь метафорически. Это бы его убило.
Но только это была безвыигрышная ситуация. Между тем, что было возможно, и тем, чего нам хотелось, нечего было выбирать. И здесь я должен сообщить тебе ужасную весть. Четыре дня назад Дедушка умер. Он перерезал себе руки. Была уже глубокая ночь, и мне не спалось. Из ванной доносился шум, поэтому я пошел его расследовать. (Теперь, когда я в доме за старшего, мне приходится следить за тем, чтобы все работало.) Я нашел Дедушку в ванне, полной крови. Я велел ему перестать спать, потому что еще не понял, что происходит. «Проснись!» Затем я встряхнул его с насилием, а затем ударил по лицу. У меня даже рука заболела, так я ему вмазал. Я ударил его снова. Не знаю, почему, но ударил. Если начистоту, я никогда никого до этого не бил, только бывал битым. «Проснись!» — закричал я ему и ударил снова, только теперь по другой стороне лица. Но я знал, что он не проснется. «Ты слишком много спишь!» Мой крик разбудил маму, и она прибежала в ванную. Ей пришлось силой оттаскивать меня от Дедушки, и позже она сказала мне, что она думала, будто это я его убил — по тому, как я его колотил и какой у меня был взгляд. Мы изобрели рассказ про недоразумение со снотворным. Вот что мы сообщили Игорьку, чтобы ему никогда не пришлось знать правды.
Ну и насыщенный получился вечер. Столько произошло, и столько еще происходит, и столько еще произойдет. Впервые в жизни я сказал Отцу ровно то, что думал, как и тебе сейчас, впервые в жизни скажу ровно то, что думаю. Как и у него, прошу у тебя прощения.
С любовью,
Алекс
Иллюминация
«ГЕРШЕЛЬ присматривал за твоим отцом, когда мне нужно было отлучиться по делу или когда твоя бабушка болела. Она всегда болела, а не только под конец жизни. Гершель присматривал за малышом и держал его на руках, как своего собственного. Он даже называл его сыном».