Полночное солнце
Шрифт:
Тишина. По улице, скрипя снегом, идут две узбечки в огромных, до колен, куртках. Они всегда ходят вдвоём и одновременно здороваются. Они маленькие, говорят с заметным акцентом, но я чувствую к ним симпатию и определённое уважение: приехать из тёплого Узбекистана сюда, в мороз, где нет ничего привычного для них…
От раздумий меня отвлекает скрипнувшая дверь. В комнату втолкнули светловолосого мальчика Мишу, и он по своему обычному сценарию начал реветь. Я теперь знаю, что с этим делать: подхожу к нему и делаю вид, что выключаю его:
– Миша, чик! Я отключила тебя!
Миша открывает глаза и улыбается. Ему уже больше трёх лет, но он совсем не умеет говорить, только мычит. Я пытаюсь заниматься с ним по своим методичкам, даже консультировалась с профессиональным логопедом, но он всё равно мычит. Зато он сам умеет есть, раздеваться, быстро засыпает. Когда все ещё бегают по спальне, он уже лежит с закрытыми глазами и видит десятый сон. Занимаюсь мелкой моторикой и с ним, попутно вновь начинаю думать. Сегодня нам пришло указание из Петербурга: надо перенести метеостанцию на другое место, для этого придётся дёргать Кашина, отрывать от важной работы. Ещё и табличку не забыть написать, что это научный прибор и его нельзя трогать: метеостанция будет находиться прямо посреди посёлка.
Дверь вновь открывается, и на пороге стоят две мамы с детьми. Одну из них, маму Луки, я уже немного знаю. Она, как и практически все в посёлке, с Украины. Ей 20 с небольшим лет, но на вид гораздо больше. Конечно, немаловажную роль здесь играет одежда: тёплые синтепоновые штаны на резинке, приходящейся ей прямо на рёбра, объёмная яркая куртка и шапка, полностью прикрывающая лоб. Работает мама Луки уборщицей и является первой сплетницей посёлка. Сына любит до безумия и каждый раз при расставании с тоской и тревогой заглядывает в его лицо. Мама Жени, второго мальчика, старше и предпочитает только слушать сплетни и передавать их, а не сочинять. Причём верит она всему без остатка. Женя – поздний ребёнок, которого балуют и потакают всем его капризам, поэтому мальчик чуть что сразу пускается в слёзы. У его родителей есть ещё старшая дочь, но она учится на материке в каком-то техникуме под Луганском. Мать Жени тоже уборщица, работает в самом грязном месте посёлка – бане. По окончании каждой смены туда приходят усталые, перемазанные углём шахтёры, и шумно, с матюками, моются. Прямо скажем, не мечта. Мама Жени вынуждена работать там, потому что в бане уборщицам платят чуть больше, и эта пара вырученных тысяч ей очень важна: дома, на Украине, осталась больная мать, которой постоянно нужны дорогостоящие лекарства.
Обе женщины смотрят на меня ненавидящим взглядом, но ничего не говорят. В последние дни это, кстати, не редкость. Более того, Варя недавно ходила в прачечную и там услышала, что я ненавижу детей и они не хотят ходить ко мне в группу. Потом кто-то в посёлке сказал то же самое прямо мне лично. Тщательный допрос показал, что слухи породила мама Луки. Все эти сплетни, причины которых я совершенно не понимала, начали меня сильно утомлять.
Разумеется, дети плакали, когда родители провожали в игровую и убегали, а к ним подходила некая «тётя», то бишь я, и совала им в руки игрушки.
Успокоившись, дети начинали играть, бегать и кричать. Они успевали отбирать друг у друга игрушки, плакать из-за этого, упасть или столкнуться и из-за этого тоже рыдать, побить друг друга и зареветь. Я в это время пыталась по очереди сажать их на коленки, успокоить и попутно хоть чему-то научить. Учиться хотели два-три ребёнка, да и то недолго. Около восьми утра приходила помощница воспитателя и тоже сразу начинала работать,
а работы очень много. Позже мы шли на завтрак. Тут начиналось веселье. Кашу есть хотели единицы, остальных надо было кормить с ложечки; если вы думаете, что спускались в столовую и садились за стол дети безропотно, то вы жестоко ошибаетесь! После завтрака мы поднимались наверх – в это время кто- нибудь из детей поднимал жуткий рёв, потому что хотел идти за руку с воспитателем – и дети начинали бегать и кричать. Воспитатель и помощник пытались (иногда весьма успешно) усадить всех на горшки, выучить стишок, прочитать сказку, поставить песенки, предотвратить десяток драк и так далее. До обеда, который начинался в двенадцать, мы иногда ещё гуляли (нет, не на улице, а просто в неотапливаемой комнате, которую все называли прогулочной, всё равно, что улица) или ходили в спортивный зал – этого я поначалу очень боялась, потому что там даже самая безопасная вещь становилась неожиданной смертельной опасностью, так что я бегала и отбирала у детей всё запретное. Да, при этом они никогда не прекращали плакать. В двенадцать обед – это ещё труднее завтрака, ведь съесть нужно и первое, и второе, а кормить с ложечки мне первые недели с непривычки было трудно, – и… тихий час. Кстати, угадайте, кто ждал его больше? И гадать нечего, воспитатель. Детей надо раздеть, усадить на горшки, переодеть в пижамы и уложить в кровати (добровольно спать шли далеко не все). С некоторыми приходилось сидеть ещё битых тридцать-сорок минут и убеждать, что заснуть надо немедленно – при этом я сама уже отчаянно зевала и мечтала о кофе.
Перерыв у меня был с 13:30 до 14:30. За это время я должна была успеть пообедать в столовой и, как правило, решить кое-какие вопросы в АБК (административно-бытовом корпусе). По старой московской привычке я боялась не успеть (перерыв в столовой с 14:00 до 15:00), но к концу перерыва у меня были сделаны все дела, и ещё оставалось минут десять свободного времени. Итак, в 14:30 я возвращалась на работу, дети ещё минут тридцать спали, затем начинали потихоньку – или не очень – просыпаться, и мы шли на полдник, после которого – игры, мультики и такие долгожданные родители.
Через несколько недель жизнь в посёлке стала слишком насыщенной: в течение десятичасового рабочего дня у меня почти не было времени на то, чтобы отдохнуть. К тому же от работы с малышнёй началась паранойя: вещи, которые в обычной жизни были совершенно безопасны, превращались в страшные угрозы для маленьких детей. Нельзя было отвернуться, если в руках у кого-то был карандаш, нельзя расслабиться, если дети лепили из пластилина, потому что они его тогда запросто могли съесть.
Я включала каждый день детские песенки (что возымело результат, потому что дома они их пели на радость родителям), занималась мелкой моторикой, учила стишки… Про последнее стоит рассказать отдельно: я ловила одного из детей, сажала на колени и начинала читать стишок, добавляя дурацким голосом после каждого четверостишия: «Да?» Затем стишок читался ещё раз, ещё и ещё, но этот последний раз я дочитывала уже, как правило, стене, так как ребёнок успевал вырваться на волю и убежать. Более того, никто из детей совершенно не знал слов «спасибо» и «пожалуйста», и я как-то потратила весь день на то, чтобы научить их им. В конце дня, правда, некоторые из родителей, презрительно оттопырив губы, проворчали: «Они и так эти слова знают и дома говорят!»
Конец ознакомительного фрагмента.