Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том I.
Шрифт:
786
Фельетоны Панаева и Кронеберга оказали влияние на текст Гончарова. «Письма столичного друга к провинциальному жениху» – это та же «переписка между петербуржцем и провинциалом»,5 (сходна и завязка: у Кронеберга провинциал просит прислать платье и ботинки к именинам жены6 ), а смехотворно-серьезный, псевдопоучительный тон Чельского во многом, несомненно, та же пародия, но не на «великосветский роман»: Гончаров пародирует более актуальный к этому времени стиль – резонерствующий фельетон раздела «Моды».
Среди литературных предшественников Гончарова нельзя не упомянуть В. А. Соллогуба (повесть «Лев») и И. И. Панаева («Онагр»). Обе повести были опубликованы в «Отечественных записках» Краевского за 1841 г. и содержали в себе основы той классификации типов поведения в свете, которая широко и подробно была развернута затем в гончаровских «Письмах…». «Настоящие львы чрезвычайно редки, – говорит герой повести Соллогуба (а мог бы сказать и Чельский). – Чтоб быть львом, недостаточно хорошо одеваться, хорошо уметь жить, обманывать женщин, что, впрочем,
– Какое же различие, – спросил я, – между фешёнеблом7 и львом?
Приятель мой призадумался.
– Фешёнебль, – отвечал он, подумавши, – простой солдат, а лев полководец. ‹…› Настоящий лев ‹…› дает тон целому обществу. ‹…› Он решает, что по моде и что не по моде. Он магнитная стрелка, указывающая фешенёбльному миру, куда идти и что делать».8 Панаев продолжил затронутую тему (сославшись при этом на «Льва» Соллогуба: «С санктпетербуржским “львом” вы уже знакомы»). Он описыват другого законодателя мод – онагра (т. е. осла), сфера деятельности которого – среднее общество: «Я не знаю, слышали ль вы очень любопытную новость? Недавно какой-то остроумный господин в Париже изобрел название для тамошних царьков среднего общества. Это название прекрасное и звучное: онагр! Оно было принято парижанами с восторгом и
787
тотчас вошло во всеобщее употребление. Оно – в этом почти нельзя сомневаться – перейдет и к нам, и мы скоро привыкнем к нему, как привыкли к странным прозваниям “львов”».9
Гончаров пошел дальше, не ограничивая себя описанием одного отдельно взятого типа, писатель создает целую «классификацию людей порядочного общества по разрядам», в которой два условно-негативных типа («франт», «лев») уравновешиваются двумя условно-позитивными («человек хорошего тона», «порядочный человек»), противопоставляя их по принципу «наружное» (формальное) – «внутреннее» (нравственное). Распространено мнение, что «порядочный человек» «Писем…» – это наиболее яркое, последовательное воплощение нравственного идеала писателя: «Этический, нравственный идеал Гончарова, – пишет современный исследователь, – ориентирован на общественную функцию, на уменье жить в обществе, среди людей, быть вполне цивилизованным человеком. Такая специфика этического идеала определилась у писателя довольно рано, еще в 40-е годы, о чем свидетельствуют “Письма столичного друга к провинциальному жениху” (1848). Это любопытнейший этико-эстетический опыт Гончарова ‹…›. Показывая восхождение человека от чисто внешнего умения жить в обществе (“франт”, “лев”) к более глубокому внутреннему умению быть человеком (“человек хорошего тона”), Гончаров видит конечный идеал, практически недосягаемый ‹…› в котором стремление к внешней, находящей выражение в общественной жизни, красоте органично сочетается с красотой духа. ‹…› Там, где Достоевскому нужен тип князя-Христа, “идиота”, выпадающего из жизни общества, Гончаров выставляет принципиально общественный тип “порядочного человека”, в котором христианский идеал не противостоит идеалу общественному, житейскому, цивилизованному. ‹…› Можно увидеть ‹…› что “порядочный человек” – натура героическая, мужественная, принципиально трагического плана. Гончаров всю свою жизнь стремился вывести, изобразить такую трагическую фигуру, однако так и не смог этого сделать, лишь намекнув, что прообразом такой фигуры могли бы быть Христос, Гамлет, Дон-Кихот…».10 Такое суждение вряд ли справедливо в полной мере, считает другой исследователь: «Конечно, “порядочного человека”, как он представлен
788
в “Письмах…” нельзя воспринимать как нравственный идеал Гончарова» (Отрадин. С. 50).
Действительно, нельзя забывать, что «Письма…», в первую очередь, художественное произведение и автор его не совпадает с героем, от лица которого ведется повествование.11 Тексту Гончарова присущи пародийные черты, и Чельский, со своим утилитарным взглядом на историю и культуру человечества, такой же объект авторской иронии, как и все прочие персонажи фельетона. Блистая знаниями, преподанными ему когда-то (в том числе и Василием Васильевичем: «моя услуга будет только слабым вознаграждением за те огромные и бесполезные усилия, которые ты некогда употреблял, чтоб навязать мне на шею Геродотов, Тацитов и других»), и рассыпаясь в остроумии, Чельский превозносит Лукулла и Перикла в ущерб Сократу, Платону, Гомеру, Вергилию. Но превозносит не как государственных деятелей, давших жизнь революционным реформам в Афинах (Перикл), воинов (Лукулл), ораторов (Цицерон считал Лукулла «отцом реторики»), а как героев «savoir vivre» древности! Память его вообще крайне избирательна (он, например, помнит, что Диоген «жил в бочке», но «забывает», что именно к нему были обращены слова легендарного героя древности: «Если б я не был Александром, я хотел бы быть Диогеном»), она фокусируется, в основном, лишь на «поэзии богатых одежд древних, их багряниц, роскоши их мраморных бань и купален, утонченных пиршеств, мягких и тонких тканях», беспрекословно отвергая «ненужное» («Твои мудрецы – дети, твои герои… но Бог с
789
ними» (наст, том, с. 477)). Чельского не интересует традиция, он готов противопоставить ей собственную систему ценностей – «науку уменья жить»12 («великую», «мудреную», «увлекательную»), почти религию, о чем неопровержимо свидетельствует сопутствующая этому понятию лексика: «Рассмотрим же теперь все четыре степени адептов этой науки: с тою целию, чтобы ты ‹…› преклонил бы колени перед уменьем жить, в таинства которого я хочу посвятить тебя именем старой нашей дружбы и любви к человечеству» (наст. том, с. 471; курсив наш. – Ред.). Эту науку «проповедуют» «жрецы изящного вкуса», которых Чельский последовательно уподобляет вначале «ордену иезуитов», вечному, невидимому, несокрушимому, а затем, в результате «случайной оговорки» (вроде оговорки «любовь к жене» / «любовь к человечеству»), и самим богам: «О боги Олимпа! накажите его: он человек дурного тона, а вы, вы порядочные люди… то бишь боги… вы создали Перикла, Лукулла и много других людей хорошего тона» (наст. том, с. 490). С помощью таких маскарадных подмен в рассуждениях Чельского Гончаров добивается двойного эффекта: саркастическая ирония адепта «великой науки», направленная им на Василия Васильевича, оборачивается против него самого,13 создавая энергически-оптимистичный, но плоский образ. При этом мастерство писателя состоит в том, что снижение образа «столичного друга» не делает его антогониста менее смешным. Слепо следующий за всеми прихотями моды Чельский и полностью отрицающий моду Василий Васильевич представляют собой две комические крайности, их невозможно воспринимать всерьез, поэтому анализ «классификации людей порядочного общества по разрядам», предложенной в Письме первом, требует особенной осторожности. Самое спорное ее звено – «порядочный человек».
В русской литературе XIX в. существовала традиция игры с понятиями «порядочный», «прекрасный», «почтенный», «знающий» и т. п. человек. В определенном контексте эти слова приобретали прямо противоположный смысл. Иносказательное значение могло при этом закрепиться, стать общеупотребительным (см.: Михельсон М. И. Ходячие и меткие слова. М., 1994. Ст. 270 (о «порядочном человеке») и 333 (о
790
«прекрасном человеке»)). Иносказательное значение выражения «порядочный человек» использовал Я. П. Бутков в одноименной повести (1845), где это словосочетание выступает в качестве эвфемизма слова «шулер». Сюжет повести прост: случайный выигрыш переворачивает жизнь мелкого чиновника Чубукевича, который решает бросить службу и перейти в разряд «порядочных людей», «очистителей», главное свойство которых умение «жить на счет ближнего». Утвердившись в этом качестве, герой заводит большие связи в свете, становится даже «душою общества», настоящим светским человеком, а затем делает следующий шаг: за одну ночь игры он, разорив некоего провинциального «бычка», приобретает состояние, выгодно женится и переходит в разряд «почтенных людей»:
«Хочу радикально перемениться, – говорит он своему приятелю, – Хочу, внимай: хочу жениться!
– Жениться! Вот выдумал! какой же ты будешь порядочный человек, когда женишься!
– Надоело существовать одними этакими оборотами! Что нет ничего положительного, солидного! Женюсь и стану почтенным человеком! ‹…› Что наружность! Почтенные и всякие наружности делаются также, как пирожки с ванилью! Пустяки для знающего человека!».14
Заметим, что «Порядочный человек» Буткова – одна из повестей «нашумевшего двухтомника “Петербургские вершины”, вышедшего в том же 1845 г., что и “Физиология Петербурга” Некрасова»,15 не мог пройти мимо внимания Гончарова. В другой повести этого сборника герой, личное счастье которого зависит от наличия «ничтожной партикулярной пары», так высказывается о связи, существующей между фраком и «порядочным человеком»: «Но можно ли, по справедливости, назвать ничтожным черный фрак со всеми к нему принадлежностями, фрак, который облекая глупца и негодяя, делает его на вид “порядочным человеком”, открывает ему вход и доставляет прием всюду».16
Такие литературные параллели вносят в фельетон Гончарова известные коррективы, хотя пародийно-иронический аспект «Писем…» не единственный и не решающий: писатель предлагает несколько прочтений, каждое из которых имеет свой смысл. В исследовательской литературе неоднократно были отмечены «нити, ведущие от анонимных фельетонов 1848 года к каноническому художественному фонду Гончарова» (Оксман. С. 34). «Письма» перекликаются с рецензией Гончарова на книгу Д. И. Соколова «Светский человек…», с некоторыми мотивами романов «Обыкновенная история» и «Обломов»: «“Письма столичного друга к провинциальному жениху” могли бы легко сойти за фрагменты корреспонденции дяди и племянника Адуевых или Обломова и Штольца, настолько близки типические характеристики этих трех пар персонажей, настолько однообразны их художественные функции, настолько устойчива в них тематика излюбленных гончаровских дискуссий», – писал Ю. Г. Оксман (Оксман. С. 24). С «Письмами…» соотносятся некоторые отрывки из «Фрегата “Паллада”»: о роскоши и комфорте (том первый, гл. VI), о светском воспитании17 (том первый, гл. I); в них прослеживаются
791
отдельные мотивы будущего «Обломова»: неопрятный быт и «халат» Василия Васильевича, совет Чельского «удалить эту Агашку», перекликающийся с советом Штольца Обломову относительно Агафьи Матвеевны Пшеницыной (см. об этом: Оксман. С. 24; Цейтлин. С. 116; Недзвецкий. Публицистика романиста. С. 9). Образ провинциального жениха поразительно близок к образу Леонтия Козлова в «Обрыве», что объясняется, по мнению Оксмана, их общим прототипом;18 здесь снова встречается сравнение главного героя с Диогеном, являющееся автохарактеристикой Райского: «Диоген искал с фонарем “человека” – я ищу женщины: вот где ключ к моим поискам ‹…› где кончится это мое странствие?».19 Но наиболее близок к «Письмам…» «Литературный вечер», одно из поздних произведений писателя, на страницах которого Гончаров непосредственно возвращается к проблематике «Писем…» (см.: Недзвецкий. Публицистика романиста. С. 9).