Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том. 7
Шрифт:
– Вот и я бы пришел.
Она молчала.
– Или не надо?
– Лучше не надо, а то вы расстроите наш кружок. Священник начнет умные вещи говорить, Натали будет дичиться, а Иван Иванович промолчит всё время.
– Ну, не приду! – сказал он и, положив подбородок на руки, стал смотреть на нее. Она оставалась несколько
500
времени без дела, потом вынула из стола портфель, сняла с шеи маленький ключик и отперла, приготовляясь писать.
– Что это, не письма ли?
– Да, две записки, одну в ответ на приглашение Натальи Ивановны. Кучер ждет.
Она
– Послушайте, брат – закричите кого-нибудь в окно.
Он исполнил ее желание, Марина пришла и получила приказание отдать записку кучеру Василью. Потом Вера сложила руки.
– А другую записку? – спросил Райский.
– Еще успею.
– А! Значит, секрет!
– Может быть!
– Долго ли, Вера, у тебя будут секреты от меня?
– Если будут, так будут всегда.
– Если б ты знала меня короче – ты бы их все вверила мне, сколько их ни есть…
– Зачем?
– Так нужно – я люблю тебя.
– А мне не нужно…
– Но ведь это единственный способ отделаться от меня, если я тебе несносен.
– Нет, с тех пор как вы несколько изменились, я не хочу отделываться от вас.
– И даже позволила любить себя…
– Я пробовала запретить – что же вышло?
– И ты решилась махнуть рукой?
– Да, оставить вам на волю: думала, лучше пройдет, нежели когда мешаешь. Кажется, так и вышло… Вы же сами учили, что «противоречия только раздражают страсть…»
– Какая, однако, ты хитрая! – сказал он, глядя на нее лукаво. – А зачем остановила меня, когда я хотел уехать?
– Не уехали бы: история с чемоданом мне всё рассказала.
– Так ты думаешь, страсть прошла?
– Никакой страсти не было: самолюбие, воображение. Вы артист: влюбляетесь во всякую красоту…
– Пожалуй, в красоту более или менее, но – ты красота красот, всяческая красота! Ты – бездна, в которую меня влечет невольно: голова кружится, сердце
501
замирает – хочется счастья – пожалуй, вместе с гибелью. И в гибели есть какое-то обаяние…
– Это вы уже всё говорили – и это нехорошо.
– Отчего нехорошо?
– Нехорошо!
– Да почему?
– Потому что… преувеличенно… следовательно – ложь.
– А если правда, если я искренен?
– Еще хуже.
– Почему?
– Потому что безнравственно.
– Вот тебе раз! Вера!.. Помилуй! ты точно бабушка!
– Да, на этот раз я на ее стороне.
– Безнравственно!
– Безнравственно: вы идете по следам Дон Жуана: но ведь и тот гадок…
– Говори мне, что я гадок, если я гадок, Вера, а не бросай камень в то, чего не понимаешь. Искренний Дон Жуан чист и прекрасен: он гуманный, тонкий артист, тип, chef-d’oeuvre между человеками. Таких, конечно, немного. Я уверен, что в байроновском Дон Жуане пропадал художник. Это влечение к всякой видимой красоте, всего более к красоте женщины, как лучшего создания природы, обличает высшие человеческие инстинкты, влечение и к другой красоте, невидимой, к идеалам добра, изящества души, к красоте жизни! Наконец под этими нежными инстинктами у тонких натур кроется потребность всеобъемлющей любви! В толпе, в грязи, в тесноте грубеют эти тонкие инстинкты природы… Во мне есть немного этого чистого огня: и если он не остался до конца чистым, то виноваты… многие… и даже сами женщины…
– Может быть, брат, я не понимаю Дон Жуана; я готова верить вам… Но зачем вы выражаете страсть ко мне, когда знаете, что я не разделяю ее?
– Нет, не знаю.
– Ах, вы всё еще надеетесь! – сказала она с удивлением.
– Я тебе сказал, что во мне не может умереть надежда, пока я не узнаю, что ты не свободна, любишь кого-нибудь…
– Хорошо, брат: положим, что я могла бы разделить вашу страсть – тогда что?
502
– Как что? Обоюдное счастье!
– Вы уверены, что могли бы дать его мне?
– Я – о Боже, Боже! – с пылающими глазами начал он, – да я всю жизнь отдал бы – мы поехали бы в Италию – ты была бы моей женой…
Она поглядела на него несколько времени.
– Сколько раз вы предлагали женщинам такое счастье? – спросила она.
– Бывали, конечно, встречи, но такого сильного впечатления никогда…
– Скажите еще: сколько раз говорили вы вот эти самые слова: не каждой ли женщине при каждой встрече?
– Что ты хочешь сказать этими вопросами, Вера? Может быть, я говорил и многим, но никогда так искренно…
Она глядела на него, а он на нее.
– Кто тебя развил так, Вера? – спросил он.
– Довольно, – перебила она. – Вы высказались в коротких словах. Видите ли, вы дали бы мне счастье на полгода, на год, может быть, больше, словом, до новой встречи, когда красота, новее и сильнее, поразила бы вас и вы увлеклись бы за нею, а я потом – как себе хочу! Сознайтесь, что так?
– Почему ты знаешь это? Зачем так судишь меня легко? Откуда у тебя эти мысли, как ты узнала ход страстей?
– Я хода страстей не знаю, но узнала немного вас – вот и всё.
– Что ж ты узнала и от кого?
– От вас самих.
– От меня? Когда?
– Какая же у вас слабая память! Не вы ли рассказывали, как вас тронула красота Беловодовой и как напрасно вы бились пробудить в ней… луч… или ключ… или… уж не помню, как вы говорили, только очень поэтически…
– Беловодова! Это – статуя, прекрасная, но холодная и без души. Ее мог бы полюбить разве Пигмалион…
– А Наташа?
– Наташа! Разве я тебе говорил о Наташе?
– Забыли!
– Наташа была хорошенькая, но бесцветная, робкая натура. Она жила, пока грели лучи солнца, пока любовь обдавала ее теплом, а при первой невзгоде она
503
надломилась и зачахла. Она родилась, чтоб как можно скорее умереть.
– А о Марфиньке что говорили? Чуть не влюбились!
– Это всё так, легкие впечатления: на один, на два дня… Всё равно, как бы я любовался картиной… Разве это преступление – почувствовать прелесть красоты, как теплоты солнечных лучей, подчиниться на неделю-другую впечатлению, не давая ему серьезного хода?..
– А самое сильное впечатление на полгода? Так?
– Нет, не так. Если б, например, ты разделила мою страсть, мое впечатление упрочилось бы навсегда, мы бы женились… Стало быть – на всю жизнь. Идеал полного счастья у меня неразлучен с идеалом семьи…