Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том. 7
Шрифт:
– Хорошенькая рука, – сказал он, целуя несколько раз и потянулся поцеловать ее в щеку, но она отодвинулась.
– Опять нет! Скоро ли это воздержание кончится? Вы, должно быть, боитесь Успенского поста? Или бережете ласки для…
– Не люблю я, когда вы так шутите! – отдернув руку, сказала она. – Вы это знаете.
– Тон нехорош?
– Да, неприятный. Прежде отучитесь от него и вообще от этих волчьих манер: это и будет первый шаг к человеческой правде!
– Ах вы, барышня! девочка! На какой еще азбуке сидите вы: на манерах да на тоне! Как медленно развиваетесь
– Вот теперь, как Райский, заговорили…
– А что он: всё страстен?
– Еще больше. Я не знаю, право, что с ним делать.
– Что? Дурачить, тянуть…
523
– Гадко, неловко, совестно, – сказала она, качая головой. – И не умею я: это не мое дело!
– Совестно! вы думаете, он не дурачит вас?
Она покачала с сомнением головой.
– Нет, он, кажется, увлекается…
– Тем хуже: он ухаживает, как за своей крепостной. Эти стихи, что вы мне показывали, отрывки ваших разговоров – всё это ясно, что он ищет развлечения. Надо его проучить…
– Лучше всё открыть ему – он уедет. Он говорит, что тайна поддерживает в нем раздражение и что если он узнает всё, то успокоится и уедет…
– Врет: не верьте, хитрит. А лишь узнает, то возненавидит вас или будет читать мораль, еще скажет, пожалуй, бабушке…
– Боже сохрани! – перебила Вера, вздрогнув, – если ей скажет кто-нибудь, а не мы сами… Ах, скорее бы! Уехать мне разве на время?..
– Куда вы уедете! Надолго – нельзя и некуда, а ненадолго – только раздражите его. Вы уезжали: что ж вышло? Нет, одно средство: не показывать ему истины, а водить. Пусть порет горячку, читает стихи, смотрит на луну… Ведь он неизлечимый романтик… После отрезвится и уедет…
Она вздохнула в ответ.
– Он не романтик, а поэт, артист, – сказала она. – Я начинаю верить в него. В нем много чувства, правды… Я ничего не скрыла бы от него, если б у него у самого не было ко мне того, что он называет страстью. Только чтоб его немного охладить, я решаюсь на эту глупую, двойную роль… Лишь отрезвится, я сейчас ему скажу первая всё – и мы будем друзья…
– Да ну его! – сказал Марк, взяв ее опять за руку. – Мы не затем сошлись, чтоб заниматься им.
Он молча целовал у ней руку. Она задумчиво отдала ее ему на волю.
– Ну – что же вы? – спросила она, отряхивая задумчивость.
– А что?
– Что делали, с кем виделись это время? не проговорились ли опять чего-нибудь о «грядущей силе», да о «заре будущего», о «юных надеждах»? Я так и жду каждый день: иногда от страха и тоски не знаю куда деться!
525
– Нет, нет, – смеясь, сказал Марк, – не бойтесь. Я бросил этих скотов: не стоит с ними связываться.
– Ах, дай Бог: умно бы сделали! Вы хуже Райского в своем роде, вам бы нужнее был урок. Он артист: рисует, пишет повести. Но я за него не боюсь, а за вас у меня душа не покойна. Вон у Лозгиных младший сын, Володя, – ему четырнадцать лет – и тот вдруг объявил матери, что не будет ходить к обедне.
– Что же?
– Высекли: стали добираться – отчего? На старшего показал. А тот забрался в девичью да горничным целый вечер проповедывал, что глупо есть постное, что Бога нет и что замуж выходить нелепо…
– Ах! – с ужасом произнес Марк. – Ужели это правда: в девичьей! А я с ним целый вечер как с путным говорил, дал ему книг и…
– Уж он в книжную лавку ходил с ними: «Вот бы, говорит купцам, какими книгами торговали!..» Ну, если он проговорится про вас, Марк? – с глубоким и нежным упреком сказала Вера. – То ли вы обещали мне всякий раз, когда расставались и просили видеться опять?
– Все это было давно; теперь я не связываюсь с ними, после того как обещал вам: не браните меня, Вера! – нахмурясь, сказал Марк.
Он тяжело задумался.
– Если б не вы, – сказал он, взяв ее опять за руку, – завтра бежал бы отсюда.
– А куда? Везде все то же: везде есть мальчики, которым хочется, чтоб поскорей усы выросли, и девичьи тоже всюду есть… Ведь взрослые не станут слушать. И вам не стыдно своей роли? – сказала она, помолчав и перебирая рукой его волосы, когда он наклонился лицом к ее руке. – Вы верите в нее, считаете ее, не шутя, призванием?
Он поднял голову.
– Роль, – какую роль: вспрыснуть живой водой мозги?
– А вы убеждены, что это живая вода?
– Послушайте, Вера: я не Райский, – продолжал он, встав со скамьи. – Вы женщина, и еще не женщина, а почка: вас еще надо развернуть, обратить в женщину. Тогда вы узнаете много тайн, которых и не снится девичьим головам и которых растолковать нельзя:
525
они доступны только опыту… Я зову вас на опыт, указываю, где жизнь и в чем жизнь: а вы остановились на пороге и уперлись. Обещали так много, а идете вперед так туго – и еще учить хотите. А главное – не верите!
– Не сердитесь, – сказала она грудным голосом, от сердца, искренно, – я соглашаюсь с вами в том, что кажется мне верно и честно, и если нейду решительно на эту вашу жизнь и на опыты, так это потому, что хочу сама знать и видеть, куда иду.
– То есть хочу рассуждать!
– Чего же вы требуете: чтоб я не рассуждала?
– Чего, чего! – повторил он, – во-первых, я люблю вас и требую ответа полного… А потом верьте мне и слушайтесь! Разве во мне меньше пыла и страсти, нежели в вашем Райском, с его поэзией? Только я не умею говорить о ней поэтически, да и не надо. Страсть – не разговорчива… А вы не верите, не слушаетесь!..
– Посмотрите, чего вы хотите, Марк: чтоб я была глупее самой себя! Сами проповедовали свободу, а теперь хотите быть господином и топаете ногой, что я не покоряюсь рабски…
– Если у вас нет доверия ко мне, вас одолевают сомнения, оставим друг друга, – сказал он, – так наши свидания продолжаться не могут…
– Да, лучше оставим, – сказала и она решительно, – а я слепо никому и ничему не хочу верить, не хочу! Вы уклоняетесь от объяснений, тогда как я только вижу во сне и наяву, чтоб между нами не было никакого тумана, недоразумений, чтоб мы узнали друг друга и верили… А я не знаю вас и… не могу верить!