Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том. 7
Шрифт:
Пробыв неделю у Тушина в «Дымке», видя его у него, дома, в поле, в лесу, в артели, на заводе, беседуя с ним по ночам до света у камина в его кабинете, – Райский понял вполне Тушина, многому дивился в нем, а еще более дивился глазу и чувству Веры, угадавшей эту простую, цельную фигуру и давшей ему в своих симпатиях место рядом с бабушкой и с сестрой.
Симпатия эта устояла даже в разгаре посторонней страсти, болезни-страсти, которая обыкновенно самовластно поглощает все другие пристрастия и даже привязанности. А в ней дружба к Тушину и тогда сохранила свою свежесть
Она инстинктивно чувствовала, что его сила, которую она отличила и полюбила в нем,- есть общечеловеческая сила, как и любовь ее к нему была – не исключительное, не узкое пристрастие, а тоже общечеловеческое чувство.
Не полюбила она его страстью, – то есть физически: это зависит не от сознания, не от воли, а от какого-то нерва (должно быть, самого глупого, думал Райский, отправляющего какую-то низкую функцию, между прочим, влюблять), и не как друга только любила она его, хотя и называла другом, но никаких последствий от дружбы его для себя не ждала, отвергая, по своей теории, всякую корыстную дружбу, а полюбила только как «человека», и так выразила Райскому свое влечение к Тушину в первом свидании с ним, то есть как к «человеку» вообще.
Райский поверял наблюдением над ним всё, что слышал от Веры, – и всё оправдывалось, подтверждалось
732
– и анализ Райского, так услужливо разоблачавший ему всякие загадочные или прикрытые лоском и краской стороны, должен был уступить место естественному влечению к этой простой, открытой личности, где не было почти никакого «лоска» и никакой «краски».
Это был чистый самородок, как слиток благородного металла, и полюбить его действительно можно было, кроме корыстной или обязательной любви, то есть какою могли любить его жена, мать, сестра, брат, – еще как человека.
Глядя на него, слушая его, видя его деятельность, распоряжения по хозяйству, отношения к окружающим его людям, к приказчикам, крестьянам – ко всем, кто около него был, с кем он соприкасался, с кем работал или просто говорил, жил вместе, Райский удивлялся до наивности каким-то наружно будто противоположностям, гармонически уживавшимся в нем: мягкости речи, обращения – с твердостью, почти методическою, намерений и поступков, ненарушимой правильности взгляда, строгой справедливости – с добротой, тонкой, природной, а не выработанной гуманностью, снисхождением, – далее, смеси какого-то трогательного недоверия к своим личным качествам, робких и стыдливых сомнений в себе – с смелостью и настойчивостью в распоряжениях, работах, поступках, делах.
В нем крылась бессознательная, природная, почти непогрешительная система жизни и деятельности. Он как будто не знал, что делал, а выходило как следует, как сделали бы десятки приготовленных умов, путем размышления, науки, труда.
Райский вспомнил первые впечатления, какие произвел на него Тушин, как он счел его даже немного ограниченным, каким сочли бы, может быть, его, при первом взгляде, и другие, особенно так называемые «умники», требующие прежде всего внешних признаков ума, его «лоска», «красок», «острия», обладающие этим сами, не обладая часто тем существенным материалом, который должен крыться под лоском и краской.
Теперь, наблюдая Тушина ближе и совершенно бескорыстно, Райский решил, что эта мнимая «ограниченность» есть не что иное, как равновесие силы ума с суммою тех качеств, которые составляют силу души и воли,
733
что и то, и другое, и третье слито у него тесно одно с другим и ничто не выдается, не просится вперед, не сверкает, не ослепляет, а тянет к себе медленно, но прочно.
С умом у него дружно шло рядом и билось сердце – и всё это уходило в жизнь, в дело, следовательно, и воля у него была послушным орудием умственной и нравственной силы.
Жизнь его совершала свой гармонический ход, как будто разыгрывалось стройное музыкальное произведение, под управлением данных ему природою сил.
Заслуги мучительного труда над обработкой данного ему, почти готового материала – у него не было и нет: это правда. Он не был сам творцом своего пути, своей судьбы: ему, как планете, очерчена орбита, по которой она должна вращаться; природа снабдила ее потребным количеством тепла и света, дала нужные свойства для этого течения – и она идет неуклонно по начертанному пути.
Так. Но ведь не планета же он в самом деле – и мог бы уклониться далеко в сторону. Стройно действующий механизм природных сил мог бы расстроиться – и от внешних притоков разных противных ветров, толчков, остановок, и от дурной, избалованной воли.
А у него этого разлада не было. Внутреннею силою он отражал внешние враждебные притоки, а свой огонь горел у него неугасимо, и он не уклоняется, не изменяет гармонии ума с сердцем и с волей – и совершает свой путь безупречно, всё стоит на той высоте умственного и нравственного развития, на которую, пожалуй, поставили его природа и судьба, следовательно, стоит почти бессознательно.
Но ведь сознательное достижение этой высоты – путем мук, жертв, страшного труда всей жизни над собой, – безусловно без помощи посторонних, выгодных обстоятельств, дается так немногим, что – можно сказать – почти никому не дается, а между тем как многие, утомясь, отчаявшись или наскучив битвами жизни, останавливаются на полдороге, сворачивают в сторону и, наконец, совсем теряют из вида задачу нравственного развития и перестают верить в нее.
А Тушин держится на своей высоте и не сходит с нее. Данный ему талант – быть человеком – он не закапывает, а пускает в оборот, не теряя, а только выигрывая
734
от того, что создан природою, а не сам сделал себя таким, каким он есть.
«Нет, это не ограниченность в Тушине, – решал Райский, – это – красота души, ясная, великая! Это – само благодушие природы, ее лучшие силы, положенные прямо в готовые, прочные формы. Заслуга человека тут – почувствовать и удержать в себе эту красоту природной простоты и уметь достойно носить ее, то есть ценить ее, верить в нее, быть искренним, понимать прелесть правды и жить ею, – следовательно, ни больше ни меньше, как иметь сердце и дорожить этой силой, если не выше силы ума, то хоть наравне с нею.