Полное собрание сочинений в одной книге
Шрифт:
8. И, посмотрев на меня с сожалением, он продолжает:
— А мы смотрим на жизнь как на нечто нереальное. Мир — это мое представление. Все сказочное… Все дым, сон, нереально. И вот наша с вами разница. И мы — правы. Какая, к черту, может быть реальность, если человеческая жизнь проходит как один миг!
— Но ваш собственный дом, осмелюсь заметить, — это реальность.
Философ, видать, с неохотой говорит:
— Нет, дом — это отчасти тоже нереальность.
— Но если это нереальность, то отчего бы вам не напустить туда нереальных людей и нереально отказаться от нереальных денег. Небось так не делаете?
Философ испуганно говорит:
— То есть что вы хотите этим сказать? Слушайте, оставьте мой дом в покое. Что вы, ей-богу, привязались. Я говорю в мировом масштабе, а вы все время сворачиваете на ерунду. Прямо, как в печенку въелись — дом, дом… Прямо, ей-богу, скучно. Ну, дом. Нереально все.
— Да как же, — говорю, — помилуйте, нереально…
Философ говорит, чуть не плача:
— Прямо, ей-богу, человека нервничать заставляете. Вот я теперь, как назло, вспомнил, что трое у меня квартплату не внесли… Теперь я буду беспокоиться. Какие-то у вас, прости те, грубые, солдатские мозги. Не даете пофилософствовать.
И философ в изнеможении откидывается на спинку дивана и нервно курит.
9. И мы ему говорим:
— И мы даже согласны с вами, что…
Философ оживляется:
— Вот видите… согласны… А сами человеку прямо дыхнуть не даете…
Я говорю:
— Мы согласны с вами в том, что жизнь коротка. А, вернее, она не так коротка, как плохая. А от этого она может быть и короткая. Пусть даже короткая. Но только короткая жизнь может быть хорошая, а может быть плохая. Так вот мы за длинную, хорошую жизнь. И в этом у нас цель и стремление. А что для вас жизнь коротка, то, несмотря на ее краткость, вам, вероятно, не помешало положить в банк тысяч сто. Простите, сэр.
— Фу, как грубо, — говорит философ, поперхнувшись. — А, говорите, впрочем, что хотите. Мне теперь безразлично. Вы чем-то, не знаю, меня окончательно расстроили. А кроме того, — холодно добавляет он, — я считаю, что человеческие свойства неизменны. Это природа. Все равно обувь стопчется по ноге. Привет.
И мы вежливо встаем с дивана и говорим, соблюдая мировые правила приличия:
— Сэр, я ваш покорный слуга. Примите уверения в совершенном моем к вам уважении и почтении до последнего дыхания. А что касается человеческих свойств, то они, сударь, меняются от режима и воспитания.
Философ в сердцах бросает окурок на пол, плюет и уходит, приветствуя нас рукой, бормоча:
— Да, но режим и воспитание — в руках людей, а люди есть люди…
10. Мы описали вам эту воображаемую сценку, чтобы показать, какая бывает борьба на фронте мысли.
И действительно, некоторые рассуждения могут отчасти смутить более слабую душу. Более слабая душа может поникнуть от таких слов — сон, короткая жизнь, нереальность, считанные дни… Эти слова не раз смущали даже более крепких людей. И были даже среди революционеров люди, которые били отбой и перебегали в другой лагерь. И история знает подобные факты.
И тут надо, действительно, иметь мужественное сердце, чтоб не смутиться от яда этих слов, в которых как будто есть доля правды — иначе они бы не действовали ни на кого. Тем не менее эти слова неправильны и ложны. И это диалектика. Нет, мы не хотим сказать, что все ужасно легко и борьба — прогулка. И у некоторых, которые у нас сейчас размахивают руками и горячатся (и, может быть, и у меня в том числе), не хватило бы духу начинать сначала. Но находились люди, которые смотрели поверх всего. И это были удивительные люди. И они создавали удивительные события. И старались переделать все, что барахталось в грязи, в тине и в безобразии.
И вот об этих людях, побеседовав с философом, мы сейчас и будем говорить. И вы сейчас увидите такую силу духа, что просто содрогнетесь от собственного малодушия.
11. Но прежде — еще одно, совсем коротенькое отступление. Вроде справки.
Представители старого мира имеют, в сущности, понятную привычку говорить о революционерах как о людях, потерявших совесть и человеческое подобие. Не знаем, как в других странах, но у нас, у матушки России, была привычка называть таких людей злодеями и нерусскими людьми.
Так вот для примера осмелимся привести несколько слов, написанных царским цензором Никитенко о повешенном декабристе Рылееве.
Вот что пишет Никитенко:
«Я не знаю другого человека, который обладал такой притягательной силой, как Рылеев. Он с первого взгляда вселял в вас как бы предчувствие того обаяния, которому вы неизбежно должны были подчиниться при близком знакомстве. Стоило улыбке озарить его лицо, стоило поглубже взглянуть в его удивительные глаза, чтоб всем сердцем безвозвратно отдаться ему. И я на себе испытал чарующее действие его гуманности и доброты».
Вот как Никитенко описывает «злодея» Рылеева.
И мы, прочитав эти строчки, в предчувствии всего хорошего переходим к историческим новеллам об этих борцах за революцию.
12. Вот рассказ о Рылееве. Рылеев был поэт. Он был дворянин и офицер. Но это не помешало ему написать такие агитационные строчки:
Долго ль русский народ Будет рухлядью господ. И людями, как скотами, Долго ль будут торговать.Он был мужественный революционер. И перед 14 декабря он выступал за немедленное восстание против царя.
И накануне, вместе со своим другом Н. Бестужевым, он обошел несколько полков и призывал солдат к выступлению.
Больше того, он останавливал солдат на улице и вел с ними беседу.
И вот наступил день восстания.
Уже прогремели ружейные выстрелы, и два враждебных лагеря замерли в некоторой нерешительности.
Мятежники стояли в каре у сената, а царские войска теснились около строящегося Исаакиевского собора.
И был момент, когда восставшие получили моральный перевес.