Полное собрание сочинений в тринадцати томах. Том первый. Стихотворения (1912-1917), Маяковский Владимир Владимирович

Полное собрание сочинений в тринадцати томах. Том первый. Стихотворения (1912-1917)

Маяковский Владимир Владимирович

поэзия

1955 г.

Полное собрание сочинений в тринадцати томах. Том первый. Стихотворения (1912-1917)

5.00 + -

рейтинг книги

Шрифт:

Стихотворения

(1912–1917)

Ночь

Багровый и белый отброшен и скомкан, в зеленый бросали горстями дукаты, а черным ладоням сбежавшихся окон раздали горящие желтые карты. Бульварам и площади было не странно увидеть на зданиях синие тоги. И раньше бегущим, как желтые раны, огни обручали браслетами ноги. Толпа — пестрошерстая быстрая кошка — [10] плыла, изгибаясь, дверями влекома; каждый хотел протащить хоть немножко громаду из смеха отлитого кома. Я, чувствуя платья зовущие лапы, в глаза им улыбку протиснул; пугая ударами в жесть, хохотали арапы, над лбом расцветивши крыло попугая. [1912]

Утро

Угрюмый дождь скосил глаза. А за решеткой четкой железной мысли проводов — перина. И на нее встающих звезд [10] легко

оперлись ноги. Но ги — бель фонарей, царей в короне газа, для глаза сделала больней враждующий букет бульварных проституток. И жуток шуток. [20] клюющий смех — из желтых ядовитых роз возрос зигзагом. За гам и жуть взглянуть отрадно глазу: раба [30] крестов страдающе-спокойно-безразличных, гроба домов публичных восток бросал в одну пылающую вазу. [1912]

Порт

Прост_ы_ни вод под брюхом были. Их рвал на волны белый зуб. Был вой трубы — как будто лили любовь и похоть медью труб. Прижались лодки в люльках входов к сосцам железных матерей. В ушах оглохших пароходов горели серьги якорей. [1912]

Уличное

В шатрах, истертых ликов цвель где, из ран лотков сочилась клюква, а сквозь меня на лунном сельде скакала крашеная буква. Вбиваю гулко шага сваи, бросаю в бубны улиц дробь я. Ходьбой усталые трамваи скрестили блещущие копья. Подняв рукой единый глаз, [10] кривая площадь кралась близко. Смотрело небо в белый газ лицом безглазым василиска. [1913]

Из улицы в улицу

У — лица. Лица у догов годов рез — че. Че — [10] рез железных коней с окон бегущих домов прыгнули первые кубы. Лебеди шей колокольных, гнитесь в силках проводов! В небе жирафий рисунок готов выпестрить ржавые чубы. Пестр, как форель, сын [20] безузорной пашни. Фокусник рельсы тянет из пасти трамвая, скрыт циферблатами башни. Мы завоеваны! Ванны. Души. Лифт. Лиф души расстегнули, [30] Тело жгут руки. Кричи, не кричи: "Я не хотела!" — резок жгут муки. Ветер колючий трубе вырывает дымчатой шерсти клок. [40] Лысый фонарь сладострастно снимает с улицы черный чулок. [1913]

А вы могли бы?

Я сразу смазал карту будня, плеснувши краску из стакана; я показал на блюде студня косые скулы океана. На чешуе жестяной рыбы прочел я зовы новых губ. А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб? [1913]

Вывескам

Читайте железные книги! Под флейту зол_о_ченой буквы полезут копченые сиги и золотокудрые брюквы. А если веселостью песьей закружат созвездия «Магги» — бюро похоронных процессий свои проведут саркофаги. Когда же, хмур и плачевен, [10] загасит фонарные знаки, влюбляйтесь под небом харчевен в фаянсовых чайников маки! [1913]

Театры

Рассказ о взлезших на подмосток аршинной буквою графишь, и зазывают в вечер с досок зрачки малеванных афиш. Автомобиль подкрасил губы у блеклой женщины Карьера, а с прилетавших рвали шубы два огневые фокстерьера. [10] И лишь светящаяся груша о тень сломала копья драки, на ветке лож с цветами плюша повисли тягостные фраки. [1913]

Кое-что про Петербург

Слезают слезы с крыши в трубы, к руке реки чертя полоски; а в неба свисшиеся губы воткнули каменные соски. И небу — стихши — ясно стало: туда, где моря блещет блюдо, сырой погонщик гнал устало Невы двугорбого верблюда. [1913]

За женщиной

Раздвинув локтем тумана дрожжи, цедил белила из черной фляжки и, бросив в небо косые вожжи, качался в тучах, седой и тяжкий. В расплаве меди домов полуда, дрожанья улиц едва хранимы, дразнимы красным покровом блуда, рогами в небо вонзались дымы. Вулканы-бедра за льдами платий, [10] колосья грудей для жатвы спелы. От тротуаров с ужимкой татьей ревниво взвились тупые стрелы. Вспугнув копытом молитвы высей, арканом в небе поймали бога и, ощипавши с улыбкой крысьей, глумясь, тащили сквозь щель порога. Восток заметил их в переулке, гримасу неба отбросил выше и, выдрав солнце из черной сумки, ударил с злобой по ребрам крыши. [1913]

По мостовой

По мостовой моей души изъезженной шаги помешанных вьют жестких фраз пяты. Где города повешены и в петле _о_блака застыли башен [10] кривые выи — иду один рыдать, что перекрестком р_а_спяты городовые.

Несколько слов о моей жене

Морей неведомых далеким пляжем идет луна — жена моя. Моя любовница рыжеволосая. За экипажем крикливо тянется толпа созвездий пестрополосая. Венчается автомобильным гаражей, целуется газетными киосками, а шлейфа млечный путь моргающим пажем [10] украшен мишурными блестками. А я? Несло же, палимому, бровей коромысло из глаз колодцев студеные ведра. В шелках озерных ты висла, янтарной скрипкой пели бедра? В края, где злоба крыш, не кинешь блесткой песни. В бульварах я тону, тоской песков овеян: ведь это ж дочь твоя — [20] моя песня в чулке ажурном у кофеен!

Несколько слов о моей маме

У меня есть мама на васильковых обоях. А я гуляю в пестрых павах, вихрастые ромашки, шагом меряя, мучу. Заиграет вечер на гобоях ржавых, подхожу к окошку, веря, что увижу опять севшую на дом [10] тучу. А у мамы больной пробегают народа шорохи от кровати до угла пустого. Мама знает — это мысли сумасшедшей ворохи вылезают из-за крыш завода Шустова. И когда мой лоб, венчанный шляпой фетровой, окровавит гаснущая рама, я скажу, [20] раздвинув басом ветра вой: "Мама. Если станет жалко мне вазы вашей муки, сбитой каблуками облачного танца, — кто же изласкает золотые руки, вывеской заломленные у витрин Аванцо?.."

Несколько слов обо мне самом

Я люблю смотреть, как умирают дети. Вы прибоя смеха мглистый вал заметили за тоски хоботом? А я — в читальне улиц — так часто перелистывал гроба том. Полночь промокшими пальцами щупала меня [10] и забитый забор, и с каплями ливня на лысине купола скакал сумасшедший собор. Я вижу, Христос из иконы бежал, хитона оветренный край целовала, плача, слякоть. Кричу кирпичу, слов исступленных вонзаю кинжал в неба распухшего мякоть: "Солнце! [20] Отец мой! Сжалься хоть ты и не мучай! Это тобою пролитая кровь моя льется дорогою дольней. Это душа моя клочьями порванной тучи в выжженном небе на ржавом кресте колокольни! Время! Хоть ты, хромой богомаз, лик намалюй мой в божницу уродца века! Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека!" [1913]

Исчерпывающая картина весны

Листочки. После строчек лис — точки. [1913]

От усталости

Земля! Дай исцелую твою лысеющую голову лохмотьями губ моих в пятнах чужих позолот. Дымом волос над пожарами глаз из олова дай обовью я впалые груди болот. Ты! Нас — двое, ораненных, загнанных ланями, вздыбилось ржанье оседланных смертью коней. Дым из-за дома догонит нас длинными дланями, [10] мутью озлобив глаза догнивающих в ливнях огней. Сестра моя! В богадельнях идущих веков, может быть, мать мне сыщется; бросил я ей окровавленный песнями рог. Квакая, скачет по полю канава, зеленая сыщица, нас заневолить [1913]

Любовь

Девушка пугливо куталась в болото, ширились зловеще лягушечьи мотивы, в рельсах колебался рыжеватый кто-то, и укорно в буклях проходили локомотивы. В облачные пары сквозь солнечный угар врезалось бешенство ветрян_о_й мазурки, и вот я — озноенный июльский тротуар, а женщина поцелуи бросает — окурки! Бросьте города, глупые люди! и Идите голые лить на солнцепеке пьяные вина в меха-груди, дождь-поцелуи в угли-щеки. [1913]

1 2 3 4 5 6 7-12

Комментарии: