Полное собрание сочинений. Том 1. Повести. Театр. Драмы
Шрифт:
Порою какой-то голос во мне спрашивает, веришь ли ты в это? Я замалчиваю этот вопрос, ибо я знаю, что вера есть лишь душевное состояние, а не продукт мысли, и я знаю, что это состояние для меня живительно и воспитательно.
Случается также, что я восстаю против страшных, требований слишком строгой взыскательности, нечеловечных наказаний, и тогда я оставляю на время свои религиозные книги. Но я скоро возвращаюсь к ним, призываемый голосом, вопиющим с первобытных времен: «Вспомни, что ты был рабом в Египте, и что Господь Бог твой освободил тебя». Тогда смолкает мое возмущение, и я почувствовал бы себя неблагодарным, трусливым негодяем, если бы отрекся от своего Спасителя перед людьми.
IV
Весна наступает в N-ый раз. (Когда достигаешь известного возраста, неохотно называешь цифры). Но теперь она наступает иначе, чем много лет тому назад. Прежде превращение начиналось с того, что приблизительно около Пасхи скалывали покрытую льдом мостовую. Тогда можно было видеть все зимние отложения, подобно геологической формации со всеми её пластами. Теперь такой ледяной мостовой не образуется; сани с бубенчиками и сетками ныне совсем редки, поэтому кажется, что с течением времени даже климат стал похож на среднеевропейский. Раньте, когда по осени прекращалась навигация и железных дорог не существовало, сидишь бывало, как в карантине. Приходилось запасаться на зиму соленой провизией и при наступлении весны чувствовалось пробуждение к новой жизни. В настоящее время ледоколы и железные дороги сравняли времена года и круглый год получается цветы, фрукты и зелень.
Прежде выставлялись оконные рамы и тотчас же становился слышным в комнатах уличный шум; как будто вновь завязывались отношения со внешним миром. Внутри дома прекращалась душная мягкая тишина, и ворвавшийся свет также пробуждал к новой жизни. Теперь же двойные рамы остаются круглый год и незаклеенные окна открываются по мере надобности в течение всей зимы.
Вследствие сгладившегося различия между временами года, весна подкрадывается и не наступает с тою пышностью, как прежде, поэтому она и приветствуется также без особенного энтузиазма.
Я отнесся к настоящей весне как к факту, не возлагая на нее больших упований: теперь весна, — следовательно — скоро снова будет осень. Я уселся на своем балконе и стал смотреть на облака. По ним видно, что весна на дворе. Они собираются в большем количестве, они гуще и законченнее в своих очертаниях. Когда небо отражается в проруби или промоине, оно кажется почти темно-синим. Вдали я вижу опушку леса. Это большею частью ели и сосны, темно-зеленые, иглистые, они представляют для меня самое своеобразное в шведской природе и, указывая на них, я говорю: вот Швеция! Эта лесная опушка похожа на контуры города с его бесконечным множеством труб, стрел, шпилей, башен, фронтонов. Сегодня это мне представляется лесом; я уверен, что когда ветрено, вся эта масса стройных дерев движется, но я не могу видеть этого на расстоянии полумили. Я взял поэтому бинокль и тогда увидал все эти еловые контуры в движении, подобно волнам на морском горизонте, что доставило мне большое удовольствие, в особенности потому, что, как мне казалось, это было также некоторого рода открытие. Меня тянет туда, так как я знаю, что там, позади — море, я знаю, что под деревьями растут синие и белые анемоны, но для меня больше удовольствия видеть их в своем воображении, чем в действительности. Я уже давно перерос ту природу, которая находит себе выражение в минеральном, растительном и животном царствах. Меня интересует лишь человеческая природа и человеческая судьба.
Прежде я бывал способен погрузиться в созерцание фруктового сада, да и теперь это мне кажется прекрасным, но не столь прекрасным. И я пытаюсь объяснить это возникшим во мне внутренним убеждением, что существуют более совершенные оригиналы, чем эти посредственные их воспроизведения. Поэтому я и не стремлюсь в деревню, хотя, и начинаю ощущать легкое отвращение к городу, однако же больше вследствие потребности в перемене.
Я блуждаю по улицам и, по мере того, как вижу человеческие лица, во мне пробуждаются воспоминания, рождаются мысли. Проходя мимо окон лавок, я вижу множество предметов со всех концов света, привезенных или выделанных человеческими руками; они также служат связью между мною и всем человечеством и дают мне необыкновенное богатство впечатлений своими красками, формами и т. п.
Утром, когда в нижнем этаже убираются комнаты, одно окно стоит открытым. Я прохожу мимо и, понятно, не останавливаюсь. Однако, в одно мгновение, я быстро схватываю вид этой чуждой мне комнаты и тем самым крошечку истории одной человеческой жизни. Сегодня утром, напр., я увидал в форточку какого-то старого дома аспидистру, это уродливое, лилиеобразное японское растение, цветы которого не поднимаются к свету, а прямо от корней стелются по земле, подобно каким-то мясистым отросткам звездообразной формы. Мой взгляд пробегает по ним и останавливается на стоящем в углу, близ печи, письменном столе с его полезными и скучными принадлежностями. Четырехугольная печь из белых изразцов. Это — старинная печь и каждый её изразец обведен траурным ободком, напоминающим черные гвозди. В печи большие углубления наподобие ниш и она стоит в углу, который кажется темным, вследствие необыкновенно темных обоев. На меня повеяло 70-ми годами с тогдашними темными комнатами, я даже почувствовал скуку от этой полудостаточной мещанской обстановки, от людей, которым жилось там не сладко, которые мучили себя и других. Мне припомнилась одна старая обстановка, о которой я никогда бы не вспомнил, не будь эта форточка открыта. Передо мною теперь возникла одна давно забытая судьба, и я увидел ее в новом, любопытном освещении. Я теперь впервые понял тех людей, размышляя о них спустя столько времени, понял трагедию их жизни, которой я сторонился потому, что она казалась мне мучительной и мелочной. Придя домой, я набросал драму, и всё это благодаря форточке.
Когда я выхожу вечером при наступлении сумерек и в домах зажигаются огни, мои знакомства делаются многочисленное, так как я могу заглядывать и в квартиры верхних этажей. Тогда я изучаю их меблировку и внутреннее устройство и получаю представление о семейной обстановке, о сценах из жизни. Люди, которые не спускают штор, имеют, наверное, склонность показывать себя, и мне не приходится упрекать себя в нескромности. Впрочем, я схватываю лишь моментальные картины и затем обрабатываю то, что мне пришлось увидать.
Так проходил я однажды вечером мимо прекрасной угловой квартиры с большими окнами и увидел… я увидел мебель и вещи 60-х годов, занавеси 70-х, портьеры 80-х и разные безделушки — 90-х годов. На окне стояла алебастровая урна, пожелтевшая, как слоновая кость, от человеческого дыхания, винных паров, табачного дыма, — урна без особого назначения, которую кто-то, наконец, определил под визитные карточки. Погребальная урна, поставленная на могильную насыпь с именами друзей, приходивших и уходивших, родственников, живших и умерших, обрученных и женившихся, крещенных и погребенных. По стенам висело много портретов, лиц всех возрастов и всех веков: герои в доспехах, мудрецы в париках, духовные лица в пасторских воротниках. В углу против дивана стоял карточный стол и вокруг него сидели четыре удивительные фигуры и играли в карты. Они ничего не говорили, ибо губы их не шевелились. Трое из них были очень стары, а один — среднего возраста. Это был, вероятно, хозяин дома. Посредине комнаты, спиною к играющим и наклонившись над работою, сидела молодая женщина. Она, конечно, работала, но без всякого интереса, казалось лишь, чтобы убить время, петля за петлей, отсчитывая иголкой секунды. Вот поднимает она свою работу и смотрит на нее, точно желая прочесть по ней время, как по часам. Но она глядела выше работы и времени, в будущее, и когда её взоры переносились в окно, мимо урны, они встречались с моими в темноте, но не могли их видеть. Мне казалось, что она была мне знакома, что она говорила со мною глазами, но, конечно, этого вовсе не было на самом деле. Одна из мумий за столом иногда что-то говорила. Дама отвечала движением шеи, не оборачиваясь, однако, и как бы потревоженная в своих думах или пойманная на них; она опускала голову еще ниже и приводила в движение свою секундную стрелку. Никогда я не видал, чтобы скука, отвращение ко всему, усталость жизни были более сгущены, чем в этой комнате.
Выражение лица мужа, сидевшего за карточным столом, менялось беспрестанно; казалось, он был чем-то озабочен, ждал чего-то, и мумии чувствовали то же беспокойство. Они бросали от поры до времени взгляды на стенные часы, большая стрелка которых приближалась к двенадцати. по-видимому, кого-то ожидали; кого-то, кто должен был разогнать скуку, изменить участь находившихся там, внести с собою новое, перевернуть вверх дном всю тамошнюю жизнь. Точно под этим страхом не решались предаться карточной игре, а пока только клали карты, ожидая, что их могут прервать во всякую минуту; они долго не оставались в тех же позах и с теми же выражениями, благодаря чему манекены эти приходили в движение.
И вот, то, что должно было случиться, случилось.
Так оно и есть, подумал я, когда портьера шевельнулась и вошла девушка в белом чепце, докладывая о ком-то. Искра жизни как будто пробежала по всем присутствовавшим и молодая женщина, подымаясь с места, обернулась в полуоборот. В это самое время часы пробили так, что я услыхал их на улице и увидал, как большая минутная стрелка перескочила на двенадцать.
В эту минуту я получил толчен от прохожего, был так резко разбужен, что буквально почувствовал себя выброшенным на улицу из этой комнаты, где я своею душою пробыл долгих две минуты, прожив частицу жизни этих людей. Пристыженный, я продолжал свой путь; сперва хотел было вернуться, чтобы видеть продолжение, но затем отказался от этого, подумав: я наперед знаю конец, так как сам бывал не раз в таких же положениях.