Полное собрание сочинений. Том 4. Красная комната
Шрифт:
Перец ним лежало около сотни провинциальных газет, из которых он должен был делать вырезки. Он снял манжеты и стал читать. Газеты пахли копотью и маслом и пачкали руки. Таково было главное впечатление. То, что казалось ему достойным внимания, он не мог взять, ибо приходилось думать о программе газеты. Если рабочие какой-нибудь фабрики поднесли мастеру серебряную табакерку, то он должен был это вырезать! Если же фабрикант внес в рабочую кассу 500 крон, то он должен был пропускать это. Впрочем, для вырезок существовало правило: вырезывалось всё хорошее про публицистов и рабочих, всё позорящее про духовенство, военных,
Фальк работал и клеил, пока у него не почернела рука, но флакон с клеем издавал тошнотворный запах, а солнце жгло! Бедный алоэ, который может переносить жажду как верблюд и переносит все уколы разъяренного стального пера, страшно дополнял впечатление пустыни: он был весь испещрен черными точками от уколов, и листья его тянулись, как пачка ослиных ушей из земли, высохшей, как нюхательный табак. Нечто подобное, должно быть, носилось в воображении Фалька, когда он сидел, погруженный в мысли, потому что раньше, чем он успел раскаяться в этом, он обрезал все кончики ушей. Потом, быть может, для того, чтобы заглушить совесть, он смазал клеем раны и смотрел на то, как солнце сушит их.
Потом он спросил себя через некоторое время, где он может получить обед, потому что он попал на путь, ведущий к проклятию, т. е. на путь так называемых «плохих обстоятельств». Наконец, он закурил трубку и пустил вверх одуряющий дым, купавшийся в солнечном свете. Это настроило его более нежно к «бедной Швеции», высказывавшейся в этих ежедневных, еженедельных и полунедельных отчетах, именуемых газетами.
Он отложил ножницы и бросил газеты в угол; он братски разделил содержимое глиняного кувшина с алоэ; при этом бедняк показался ему существом, которому отрезали крылья, например, духом, стоящим на голове в болотной воде и ищущим чего-то, жемчугов или, по меньшей мере, раковин без жемчужин.
И он не испытывал укоров совести, раскаяния об утраченной жизни, но просто отчаяние от того, что он должен умереть духовной смертью в молодости своей, раньше чем начал творить; отчаяние от того, что его, как ненужный камыш, выбрасывали в огонь.
На немецкой церкви часы пробили одиннадцать и заиграли «Хорошо здесь» и «Жизнь моя волна»; как бы охваченная той же самой мыслью, итальянская шарманка начала дудеть пронзительным голосом флейты «Дунайские волны». Такое количество музыки сразу вселило новую жизнь в скобяника, который с удвоенным усердием занялся своей жестью.
Все эти звуки скрыли от Фалька, что дверь открылась и вошло двое людей. Один был длинная, худая, темная фигура с орлиным носом и длинными волосами; другой — толстое, белокурое, коренастое существо, лицо которого блестело от пота и более всего походило на животное, которое евреями считается самым нечистым. Его внешность говорила о занятиях, не слишком налегавших на духовные и на телесные силы; было в ней что-то неопределенное, говорившее о беспорядке в работе и образе жизни.
— Сс! — зашептал длинный. — Ты один?
Фальк был и приятно и неприятно поражен посещением.
— Я даже совсем один; рыжий уехал!
— Ну, так пойдем с нами поесть.
Против этого Фальк не мог возразить ничего; он запер бюро и последовал за обоими в ближайший кабачок, где они сели в самый темный угол.
— Смотри, это водка! — сказал толстый, и его угасший взор загорелся при виде бутылки.
Но Фальк, пошедший только затем, чтобы найти участие и утешение, не обратил должного внимания на предложенную благодать.
— Я давно не чувствовал себя таким несчастным! — сказал он.
— Возьми себе бутерброд с селедкой, — сказал длинный. — Мы возьмем тминного супа! Сс!.. Человек.
— Можете ли вы дать мне хороший совет? — попытался еще раз Фальк. — Мне больше невыносимо у рыжего, и я должен…
— Человек, сухарей! Пей, Фальк, и не болтай глупостей!
Как будто яд разлился по его жилам, потому что он не имел привычки пить утром крепкие напитки; он почувствовал странное удовольствие от запаха пищи, жужжания мух и аромата полусгнившего букета цветов, стоявшего около грязного прибора. Даже плохое общество с его несвежим бельем и нечесаными рожами висельников так гармонировало с его собственным унижением, что он почувствовал дикую радость.
— Мы были вчера в Дьюргардене и выпили, — сказал толстый, чтобы воскресить в воспоминании прошлые наслаждения.
Против этого Фальк не мог ничего возразить, и мысли его тотчас же пошли по другому направлению.
— Как хорошо иметь свободное утро! — сказал длинный, игравший роль соблазнителя.
— Да, хорошо, — отвечал Фальк и как бы хотел измерить свою свободу взглядом, но увидел в окно только пожарную лестницу и мусорный ящик на дворе, куда доходили только слабые отблески летнего неба.
— Пол-литра! Так! Ага! Ну, что с «Тритоном»? Ха-ха-ха!
— Не смейся, — сказал Фальк. — Немало бедняков пострадает при этом.
— Какие бедняки? Бедные капиталисты? Разве ты жалеешь тех, кто не работает, а живет от своих денег? Нет, милый, у тебя всё еще предрассудки! В «Горнисе» есть веселый рассказец о коммерсанте, который подарил детским яслям «Вифлеем» 20.000 крон и за это получил орден Вазы; но выяснилось, что это были акции «Тритона», и теперь яслям приходится объявлять конкурс. Разве это не великолепно! Актив состоял из 25 мосек и портрета работы неизвестного художника! Ведь это прекрасно! Портрет оценили в 5 крон! Разве это не великолепно? Ха-ха-ха!
Фальк почувствовал себя неприятно задетым этими сведениями, которые были ему известны лучше, чем кому-либо другому.
— Видел ли ты, как «Красная Шапочка» разоблачила этого шарлатана Шенстрэхма, который на Рождество издал свои жалкие стихотворения? — сказал толстый. — Право, редкое было удовольствие прочесть об этом негодяе правдивое слово. Я несколько раз отделывал его в «Медном Змие», так что только свистело.
— Да, но ты был несколько несправедлив к нему; его стихи были не так плохи, — сказал длинный.