Полное собрание сочинений. Том 73. Письма 1901-1902 гг.

Толстой Лев Николаевич

1902 г. Апреля 27. Гаспра.

Я чувствую, что дурно поступил с тобой, сказав, что хочу написать тебе о важном, и потом замолчал.¹ Важное это то, что когда я был очень плох и потому всё думал духовно, думая о тебе, твоем положении, мне стало ясно, что Верочкин мальчик² ни в чем не виноват, появившись на свет, и имеет такое же право на существование и на уважение и любовь от других людей, какое имеем мы. И что поэтому отношение наше к нему не должно ничем отличаться от отношения нашего ко всякому другому ребенку. Это я чувствовал очень ясно, и хотелось тебе передать это чувство. Но рядом с этим, — не могу скрыть этого, — поднималось во мне, при воспоминании о том, как он явился на свет (и я не мог не вспоминать этого) — такое чувство оскорбления, горечи, возмущения, что это чувство заглушило или, по крайней мере, очень ослабило первое

рассуждение. Но все-таки думаю, что первое должно взять верх, потому что первое есть дело настоящего (pr'esent), а возмущение и оскорбление дело прошедшего, которое должно ослабевать и, по мере полноты нашего прощения (остави нам долги наши так же, какими оставляем должникам нашим), должно и совсем пройти, особенно если прошедшее будет совершенно прошедшим.

Так вот это я думал о тебе, и мне хотелось сказать тебе, и я всё не был в силах и не успел. Прости меня, если я этим письмом затрагиваю твои раны, бережу их. Попроси и Веру простить меня. Мое чувство любви и уважения к ней, несмотря на всё мое возмущение перед случившимся, — не изменилось ни на волос.

Надеюсь, что она простит меня и будет продолжать хоть немного любить меня. Боюсь, что этого я не могу сказать про Варю³ и что она ненавидит меня. Такое впечатление оставило мне наше последнее свидание. И мне это очень жалко и больно. Если бы Вера написала ей в смысле примирения со мной, я бы был ей очень благодарен.

Здоровье мое понемногу улучшается, хотя плохое улучшение в 74 года расшатанному организму. Но, видно, надо еще жить. Постараюсь жить получше то, что осталось.

Читал ли ты Бютнербауэр?⁴ Читал ли Чехова некоторые новые рассказы? И то и другое мне очень нравится. Читал ли ты Горького? Этот мне далеко не так нравится, особенно при том нелепом восхвалении.

Как твое здоровье? Мар[ьи] Мих[айловны]? Веры и ребенка? Пиши побольше и Веру попроси. Беспрестанно думаю о тебе.

Л. Т.

Печатается и датируется по машинописной копии. Написано под диктовку рукой М. Л. Оболенской.

¹ См. письмо № 236.

² Михаил Ильич Толстой (1900—1922) — сын Веры Сергеевны Толстой. Отчество дано по крестному отцу, И. Л. Толстому.

³ См. прим. к письму № 144.

⁴ Роман Вильгельма фон Поленца «Der B"uttnerbauer» [«Крестьянин»].

253. С. А. Толстой от 27 апреля.

254. Вел. кн. Николаю Михайловичу.

1902 г. Апреля 25 — мая 1. Гаспра.

Гаспра, 25 апреля 1902 г.

Дорогой Ник[олай] Мих[айлович],

На днях получил Ваше длинное и интересное письмо. Оно мне было очень приятно, но некоторые суждения вызвали во мне желание высказаться о том, в чем я несогласен с Вами и что для меня особенно дорого.

Во-первых, Вы, называя меня большим идеалистом на основании того проекта, который я предлагаю, в сущности делаете то самое, что должны сделать все советчики государя, ознакомившись с моею мыслью, т. е. признать меня дурачком, не понимающим того, о чем он говорит. Отношение ко мне большинства людей, даже хорошо расположенных, напоминает мне одно место из одного из романов Диккенса, кажется «Hard Times»,¹ где выводится на сцену умный и серьезный человек, механик, сделавший замечательное открытие, но который именно потому, что он очень замечательный изобретатель, считается своим добродушным, веселым другом за человека, который ничего не понимает в жизни и за которым, как за ребенком, надо ухаживать, чтобы он не наделал величайших глупостей, и слова которого, если он говорит о чем-нибудь вне своей специальности, принимаются этим добродушным другом с снисходительной улыбкой к наивности человека, ничего не знающего в жизни, кроме своих изобретений.² Комизм этого положения состоит в том, что добродушный друг не сделал того простого рассуждения, что если механик сделал важные изобретения, то он, очевидно, умен. Если же он умен, то так же очевидно, что он не станет говорить и в особенности утверждать то, чего он не знает и чего он не обдумал.

Я чувствую всю неловкость и нескромность этого сравнения, но не могу воздержаться от него, так оно верно показывает всю неправильность отношения общества вообще к суждениям людей, отличающихся чем-нибудь от всех других. Отношение это тем более распространено, что оно увольняет людей от вникания в смысл того, что говорят эти люди. «Он поэт, он механик, он идеалист», и потому нечего и разбирать смысл того, что он говорит. От этого-то и существует то странное мнение и даже обычай определять на места, требующие наибольших дарований и ума, всяких

Ивановых, Петровых, Зенгеров,³ Плеве⁴ и т. п., имеющих только то достоинство, что они ничем не отличаются от других людей. Это во-первых. Во-вторых же, то, что мне кажется, — о чем я очень жалею, — что Вы не читали и не знаете сущность проекта Джорджа. Крестьянское сословие не только не будет противиться осуществлению этого проекта, но примет его как осуществление желания многих поколений своего сословия.

Сущность проекта ведь в том, что земельная рента, т. е. излишек ценности земли в сравнении с землей самой низкой доходности и зависящий не от труда человека, а от природы или местонахождения земли, употребляется на подати, т. е. на общие нужды, т. е. общий доход употребляется на общее дело. По этому проекту выходит только то, что если Вы владеете в Боржоме,⁵ а я в Тульской губернии известным количеством земли, то земли этой никто у меня не отымает, а я только обязан платить за нее ренту, которая всегда ниже доходности. Не знаю как в Боржоме, но в Крапивенском уезде Тульской губернии рента земли будет рублей 5, наемная же плата теперь рублей 10, и потому владелец 1000 десятин, обязанный платить в казну 5000 рублей, если он не будет в состоянии этого сделать, что, вероятно, произойдет для ⁹/₁₀ помещиков, откажется от этой земли, и крестьяне, платящие по 10 рублей за наем, очевидно, с радостью расхватают ее по 5 рублей и будут держать ее из поколенья в поколенья, так что большая масса крестьянства ни в каком случае не может не сочувствовать этому проекту и будет всегда на стороне его.

Вот в грубых чертах сущность проекта Генри Джорджа. Это во-вторых. В-третьих же, то, что мера эта не проведена ни в Европе, ни в Америке, не только не доказывает, что она не может быть проведена в России, но, напротив, указывает на то, что именно в России, благодаря самодержавию, она только и может быть проведена. В Европе и Америке землевладельцы, составляющие большую часть правительства, никогда в своих интересах не допустят освобождения земли от права собственности, но и там уже видно движение в этом направлении, а в Австралии и Новой Зеландии уже есть осуществление этой меры. Кроме этого, мера эта особенно важна в наше время для всё еще земледельческой России, несмотря на то, что Витте,⁶ Ковалевский,⁷ Менделеев⁸ и другие старательно хотят направить ее на путь капитализма и фабричного производства.

Это в-третьих. В-четвертых же, Вы пишете, что «для осуществления этой грандиозной идеи нужен был бы царь-богатырь, вроде Петра Великого и другие сотрудники, чем те, которыми может располагать Николай II». Я же думаю, что для осуществления этой идеи не нужно никакого особенного богатырства, тем менее такого распутного и пьяного, как богатырство Петра Великого, а нужно только разумное и честное исполнение своей царской обязанности, в этом случае более всего выгодной для самого царя, т. е. для самодержавия, и мне кажется, что Николай II с своим, как все говорят, добрым сердцем, вполне мог бы осуществить ее, если бы только понял всю ее важность для себя и, главное, для всего народа.

Что касается до сотрудников, то само собой разумеется, что проведение этой меры немыслимо с теми трупами чиновников, которые тем более трупы, чем выше они стоят на иерархической лестнице чиновничества, и что вся эта компания вроде Победоносцевых, Ванновских, Чертковых⁹ должна быть устранена от всякого участия в этом деле. Сотрудниками же, способными, честными, рвущимися к настоящему делу, которое они могут полюбить, полна Россия. Это в-четвертых.

То же, что Вы говорите о необходимости реформ во всех областях управления, о зловредности чиновничества, о всеобщей страсти к наживе, о всяких «панамах»¹⁰, непосильном милитаризме, о распущенности нравов, — всё это само собой уничтожится из среды правительства, как только будут выкинуты из него люди беспринципные, ищущие только своего возвышения и выгоды, и будут призваны к великому делу люди, которые будут любить его. Так что я не только не согласен с Вами, что возможность спасти самодержавие состоит в разных заплатах, как ответственность министров (перед кем?), переформирование и оживление высших учреждений государственного совета, министерств и тому подобное но, напротив, думаю, что эта иллюзия возможности исправить дело нашиванием новых заплат на старое рубище есть самая губительная из иллюзий, поддерживающая тот невозможный порядок вещей, среди которого мы живем теперь. Всякое такое переформирование без внесения высшей идеи, во имя которой люди могут с одушевлением и самоотверженно работать, будет только bonnet blanc et blanc bonnet.¹¹ Вообще осуществление моей, кажущейся Вам столь неосуществимой, идеи без всякого сравнения возможнее, чем то, что делается теперь — поддержание отжившего самодержавия без всякой высшей идеи, а только самодержавия для самодержавия.