Но легче знать пороки свои, нежели исправляться от них. В моей сатире нет личности: самолюбием играть опасно». Благодарим г. автора за сию пиесу и помещаем ее с особливым удовольствием. Издат.». В «Опыты» не вошло. В СТ, куда входит послание, к стихам 25—26 сделано примечание: «Безрифмин точно написал отрывок: „Мавзолей моего сердца“». К ст. 32 имеется следующее примечание: «Кругами утверждает. Всем известно, что остроумный автор Кругов бранил г. К‹арамзи›на и пр. и советовал писать не по-русски». Эпиграф — из произведения Вольтера «Послание к королю Дании Христиану VII о свободе печати, дарованной в его государстве».
Стукодей — герой сатирического стихотворения В. Л. Пушкина «Вечер» (1798), порицающий Карамзина за то, что он якобы сочиняет «безделки».
Плаксивин — по-видимому, поэт-шишковист Е. И. Станевич (см. о нем примеч. к «Певцу в Беседе любителей русского слова», стр. 295), в сборнике которого «Сочинения в стихах и прозе» (1805) содержались сентиментальные жалобы на утрату друзей.
Безрифмин — вероятно, Бобров Семен Сергеевич (1767—1810), поэт, близкий к шишковистам и часто писавший безрифменные стихи. Батюшков осмеивал Боброва на протяжении почти всего своего творческого пути. См. «Видение на берегах Леты», эпиграмму «Как трудно Бибрису со славою ужиться...» и послание «П. А. Вяземскому» («Я вижу тень Боброва...»).
Глазунов Иван Петрович (1762—1831) — книгопродавец, расхваливший в рекламном объявлении собрание стихотворений Боброва. В журнальном тексте фамилия Глазунова была обозначена: ***-в.
Глупон — сторонник враждебного Батюшкову литературного лагеря архаистов, выступавшего против Карамзина и его
школы.
Кругами утверждает. В своем главном труде — «Рассуждении о старом и новом слоге российского языка» (1803) — Александр Семенович Шишков (1754—1841), реакционный государственный деятель и писатель, теоретик архаистов, ставший впоследствии главой их объединения — «Беседы любителей русского слова», сравнивал эволюцию смыслового значения слова с кругами, расходящимися по воде после падения в нее камня, и приводил соответствующий чертеж.
Кашемир — Кашмир, княжество в Индии.
Элегия
("Как счастье медленно приходит...")
Как счастье медленно приходит, Как скоро прочь от нас летит! Блажен, за ним кто не бежит, Но сам в себе его находит! В печальной юности моей Я был счастлив — одну минуту, Зато, увы! и горесть люту Терпел от рока и людей! Обман надежды нам приятен, Приятен нам хоть и на час! Блажен, кому надежды глас В самом несчастьи сердцу внятен! Но прочь уже теперь бежит Мечта, что прежде сердцу льстила; Надежда сердцу изменила, И вздох за нею вслед летит! Хочу я часто заблуждаться, Забыть неверную... но нет! Несносной правды вижу свет, И должно мне с мечтой расстаться! На свете всё я потерял, Цвет юности моей увял: Любовь, что счастьем мне мечталась, Любовь одна во мне осталась!
1804 или 1805
Элегия. Вольный перевод элегии французского поэта Эвариста де Форжа Парни (1753—1814) «Que le bonheur arrive lentement...». Впервые — «Северный вестник», 1805, № 3, стр. 338—339.
Послание к Хлое:
Подражание
("Решилась, Хлоя, ты со мною удалиться...")
Решилась, Хлоя, ты со мною удалиться И в мирну хижину навек переселиться. Веселий шумных мы забудем дым пустой: Он скуку завсегда ведет лишь за собой. За счастьем мы бежим, но редко достигаем, Бежим за ним вослед — и в пропасть упадаем! Как путник, огнь в лесу когда блудящий зрит, Стремится к оному, но призрак прочь бежит, В болота вязкие его он завлекает И в страшной тишине в пустыне исчезает, — Таков и человек! Куда ни бросим взгляд, Узрим тотчас, что он и в счастии не рад. Довольны все умом, фортуною — нимало. Что нравилось сперва, теперь то скучно стало; То денег, то чинов, то славы он желает, Но славы посреди и денег он — зевает! Из хижины своей брось, Хлоя, взгляд на свет: Четыре бьет часа — и кончился обед: Из дому своего Глицера поспешает, Чтоб ехать — а куда? — беспечная не знает. Карета подана, и лошади уж мчат. «Постой!» — она кричит, и лошади стоят. К Лаисе входит в дом, Лаису обнимает, Садится, говорит о модах — и зевает; О времени потом, о карточной игре, О лентах, о пере, о платье и дворе. Окончив разговор, который истощился, От скуки уж поет. Глупонов тут явился, Надутый, как павлин, с пустою головой, Глядится в зеркало и шаркает ногой. Вдруг входит Брумербас; всё в зале замолкает. Вступает в разговор и голос возвышает: «Париж я верно б взял, — кричит из всех он сил, — И Амстердам потом, гишпанцев бы разбил...» Тут вспыхнет, как огонь, затопает ногами, Пойдет по комнате широкими шагами; Вообразит себе, что неприятель тут, Что режут, что палят, кричат «ура!» и жгут. Заплюет всем глаза герой наш плодовитый, Но вдруг смиряется и бросит взгляд сердитый; Начнет рассказывать, как турка задавил, Как роту целую янычаров убил, Турчанки нежные в него как все влюблялись, Как турки в полону от злости запыхались, И битые часа он три проговорит!.. Никто не слушает, а он кричит, кричит! Но в зале разговор тут общим становится, Всяк хочет говорить и хочет отличиться, Какой ужасный шум! Нельзя ничто понять, Нельзя и клевету от правды различать. Но вдруг прервали крик и вдруг все замолчали, Ни слова не слыхать! Немыми будто стали. Придите, карты, к нам: все спят уже без вас! Без карт покажется за век один и час. К зеленому столу все гости прибегают И жадность к золоту весельем прикрывают. Окончили игру и к ужину спешат, Смеются за столом, с соседом говорят: И бедный человек живее становится, За пищей, кажется, он вновь переродится. Какой я слышу здесь чуднейший разговор! Какие глупости! какая ложь и вздор! Педант бранит войну и вместе мир ругает, Сердечкин тут стихи любовные читает, Тут старые Бурун нам новости твердит, А здесь уже Глупон от скуки чуть не спит! И так-то, Хлоя, век свой люди провождают, И так-то целый день в бездействии теряют, День долгий, тягостный ленивому глупцу, Но краткий, напротив, полезный мудрецу. Сокроемся, мой друг, и навсегда простимся С людьми и с городом: в деревне поселимся, Под мирной кровлею дни будем провождать: Как сладко тишину по буре нам вкушать!
1804 или 1805
Послание к Хлое. Впервые — Соч., т. 1, стр. 10—12в, где дано по СТ. По предположению Л. Н Майкова, подзаголовок «Подражание» указывает на родство послания с сатирическим стихотворением В. Л. Пушкина «Вечер», где «выводится ряд типов светского общества» (Соч., т. 1, стр. 306в). Действительно, у Батюшкова и у В. Л. Пушкина совпадают некоторые детали, например одинаково используется мотив внезапного появления светского хвастуна и сплетника (в «Послании к Хлое» — Брумербаса, в «Вечере» — Стукодея).
Брумербас — герой известной сатирической сказки И. И. Дмитриева «Причудница», воин, рассказывающий небылицы.
Перевод 1-й сатиры Боало
("Бедняга и поэт, и нелюдим несчастный...")
Бедняга и поэт, и нелюдим несчастный, Дамон, который нас стихами всё морил, Дамон, теперь презрев и славы шум напрасный, Заимодавцев всех своих предупредил. Боясь судей, тюрьмы, он в бегство обратился, Как новый Диоген, надел свой плащ дурной, Как рыцарь, посохом своим вооружился И, связку навязав сатир, понес с собой. Но в тот день, из Москвы как в путь он собирался, Кипя досадою и с гневом на глазах, Бледнее, чем Глупон, который проигрался, Свой гнев истощевал почти что в сих словах: «Возможно ль здесь мне жить? Здесь честности не знают! Проклятая Москва! Проклятый скучный век! Пороки все тебя лютейши поглощают, Незнаем и забыт здесь честный человек. С тобою должно мне навеки распроститься, Бежать от должников, бежать из всех мне ног И в тихом уголке надолго притаиться. Ах! если б поскорей найти сей уголок!.. Забыл бы в нем людей, забыл бы их навеки. Пока дней парка нить еще моих прядет, Спокоен я бы был, не лил бы слезны реки. Пускай за счастием, пускай иной идет, Пускай найдет его Бурун с кривой душою, Он пусть живет в Москве, но здесь зачем мне жить? Я людям ввек не льстил, не хвастал и собою, Не лгал, не сплетничал, но чтил, что должно чтить. Святая истина в стихах моих блистала И музой мне была, но правда глаз нам жжет. Зато фортуна мне, к несчастью, не ласкала. Богаты подлецы, что заполняют свет, Вооружились все против меня и гнали За то, что правду я им вечно говорил. Глупцы не разумом, не честностью блистали, Но золотом одним. А я чтоб их хвалил!.. Скорее я почту простого селянина, Который потом хлеб кропит насущный свой, Чем этого глупца, большого господина, С презреньем давит что людей на мостовой! Но кто тебе велит (все скажут мне) браниться? Немудрено, что ты в несчастии живешь; Тебе никак нельзя, поверь, с людьми ужиться: Ты беден, чином мал — зачем же не ползешь? Смотри, как Сплетнин здесь тотчас обогатился, Он князем уж давно... Таков железный век: Кто прежде был в пыли, тот в знати очутился! Фортуна ветрена, и этот человек, Который в золотой карете разъезжает, Без помощи ее на козлах бы сидел И правил лошадьми, — теперь повелевает, Теперь он славен стал и сам в карету сел. А между тем Честон, который не умеет Стоять с почтением в лакейской у бояр, И беден, и презрен, ступить шага не смеет; В грязи замаран весь, он терпит холод, жар. Бедняга с честностью забыт людьми и светом: Итак, не лучше ли в стихах нам всех хвалить? Зато богатым быть, в покое жить нагретом, Чем добродетелью своей себя морить? То правда, государь нам часто помогает И музу спящую, лишь взглянет, — оживит, Он Феба из тюрьмы нередко извлекает. Чего не может царь!.. Захочет — и творит. Но Мецената нет, увы! — и Август дремлет. Притом захочет ли мне кто благотворить? Кто участь в жалобах несчастного приемлет, И можно ли толпу просителей пробить, Толпу несносную сынов несчастных Феба? За оду просит тот, сей песню сочинил, А этот — мадригал. Проклятая от неба, Прямая саранча! Терпеть нет боле сил!.. И лучше во сто раз от них мне удалиться. К чему прибегнуть мне? Не знаю, что начать? Судьею разве быть, в приказные пуститься? Судьею?.. Боже мой! Нет, этому не быть! Скорее Стукодей бранить всех перестанет, Скорей любовников Лаиса отошлет И мужа своего любить как мужа станет, Скорей Глицера свой, скорей язык уймет, Чем я пойду в судьи! Не вижу средства боле, Как прочь отсюдова сейчас же убежать И в мире тихо жить в моей несчастной доле, В Москву проклятую опять не заезжать. В ней честность с счастием всегда почти бранится, Порок здесь царствует, порок здесь властелин, Он в лентах, в орденах повсюду ясно зрится, Забыта честность, но фортуны милый сын, Хоть плут, глупец, злодей, в богатстве утопает, И даже он везде... Не смею говорить... Какого стоика сие не раздражает? Кто может, не браня, здесь целый век прожить? Без Феба всякий здесь хорошими стихами Опишет город вам, и в гневе стихотвор На гору не пойдет Парнас с двумя холмами. Он правдой удивит без вымыслов убор. «Потише, — скажут мне, — зачем там горячиться? Зачем так свысока? Немного удержись! Ведь в гневе пользы нет: не лучше ли смириться? А если хочешь врать, на кафедру взберись, Там можно говорить и хорошо, и глупо, Никто не сердится, спокойно всякий спит. На правду у людей, поверь мне, ухо тупо». Пусть светски мудрецы, пусть так все рассуждают! Противен, знаю, им всегда был правды свет. Они любезностью пороки закрывают, Для них священного и в целом мире нет. Любезно дружество, любезна добродетель, Невинность чистая, любовь, краса сердец, И совесть самая, всех наших дел свидетель, Для них — мечта одна! Постой, о лжемудрец! Куда влечешь меня? Я жить хочу с мечтою. Постой! Болезнь к тебе, я вижу, смерть ведет, Уж крылия ее простерты над тобою. Мечта ли то теперь? Увы, к несчастью, нет! Кого переменю моими я словами? Я верю, что есть ад, святые, дьявол, рай, Что сам Илья гремит над нашими главами. А здесь в Москве... Итак, прощай, Москва, прощай!..
1804 или 1805
Перевод 1-й сатиры Боало. Название оригинала — «Adieux d’un po`ete `a la ville de Paris». Впервые — Соч., т. 1, стр. 19—23в, где дано по СТ. Батюшков очень далеко отошел от текста Буало, перенес место действия из Парижа в Москву и ввел образы, связанные с русским бытом, в частности образ светского карьериста Сплетнина. Резкое осмеяние барской Москвы в дальнейшем прозвучало у Батюшкова в сатирическом очерке «Прогулка по Москве» (Соч., т. 2, стр. 19—34), а слова героя сатиры, поэта Дамона, о том, что он хочет «бежать» из Москвы и «притаиться» «в тихом уголке», предвосхитили финал последнего монолога Чацкого из грибоедовского «Горя от ума» («Вон из Москвы!..» и т. д.). Батюшков в 1805 г представил свой перевод сатиры Буало в «Вольное общество любителей словесности, наук и художеств», чтобы вступить в его члены (см. нашу статью «Батюшков и поэты-радищевцы». — «Доклады и сообщения филологического факультета Московского государственного университета», 1948, вып. 7, стр. 43).
Боало — Буало Никола (1636—1711), французский поэт и теоретик литературы, крупнейший представитель классицизма.
Диоген (ок. 404—323 до н. э.) — древнегреческий философ, отказавшийся от жизненных удобств и, по преданию, живший в бочке.
Железный век — популярный образ из поэмы древнегреческого поэта Гезиода (VIII—VII вв. до н. э.) «Труды и дни», символизирующий падение нравов и культуры. Он использован Батюшковым и в «Видении на берегах Леты».
Меценат (между 74 и 64 — 8 до н. э.) — римский государственный деятель, имя которого стало обозначать покровителя искусств и наук; Меценат часто удерживал императора Августа от смертных приговоров.
Илья гремит над нашими главами. Речь идет о библейском пророке Илье, который, согласно преданию, ездил по небу на огненной колеснице и мог вызывать грозу.