‹Н. И. Гнедичу› («По чести, мудрено в санях или верхом...»). Впервые — PC, 1870, т. 1, № 1, стр. 68. Входит в письмо Батюшкова к Гнедичу из Риги от 19 марта 1807 г.
Пастух и соловей:
Басня
(" Любимец строгой Мельпомены...")
Владиславу Александровичу Озерову
Любимец строгой Мельпомены, Прости усердный стих безвестному певцу! Не лавры к твоему венцу, Рукою дерзкою сплетенны, Я в дар тебе принес. К чему мой фимиам Творцу «Димитрия», кому бессмертны музы, Сложив признательности узы, Открыли славы храм? А храм сей затворен для всех зоилов строгих, Богатых завистью, талантами убогих. Ах, если и теперь они своей рукой Посмеют к твоему творенью прикасаться, А ты, наш Эврипид, чтоб позабыть их рой, Захочешь с музами расстаться И боле не писать, Тогда прошу тебя рассказ мой прочитать. Пастух, задумавшись в ночи безмолвной мая, С высокого холма вокруг себя смотрел, Как месяц в тишине великолепно шел, Лучом серебряным долины освещая, Как в рощах липовых чуть легким ветерком Листы колеблемы шептали И светлые ручьи, почив с природой сном, Едва
меж берегов струей своей мелькали. Из рощи соловей Долины оглашал гармонией своей, И эхо песнь его холмам передавало. Всё душу пастуха задумчиво пленяло, Как вдруг певец любви на ветвях замолчал. Напрасно наш пастух просил о песнях новых. Печальный соловей, вздохнув, ему сказал: «Недолго в рощах сих дубовых Я радость воспевал! Пройдет и петь охота, Когда с соседнего болота Лягушки кваканьем как бы назло глушат; Пусть эта тварь поет, а соловьи молчат!» «Пой, нежный соловей, — пастух сказал Орфею, — Для них ушей я не имею. Ты им молчаньем петь охоту придаешь: Кто будет слушать их, когда ты запоешь?»
Весна 1807
Пастух и соловей. Впервые — «Драматический вестник», 1808, ч. 3, стр. 145—146. В «Опыты» не вошло.
Озеров Владислав Александрович (1769—1816) — драматург, соединивший в своих произведениях элементы классицизма с характерным для предромантиков изображением внутреннего мира человека и подвергшийся нападкам со стороны приверженцев Шишкова. Батюшков, сравнивая участь Торквато Тассо и Озерова — двух писателей, лишившихся рассудка под влиянием гонений, — в статье «Петрарка» (1815) писал: «И в наши времена русская Мельпомена оплакивает еще своего любимца, столь ужасно отторженного от Парнаса, от всего человечества!» (Соч., т. 2, стр. 165). Басня Батюшкова стала известной Озерову, и он писал о ней А. Н. Оленину 23 ноября 1808 г.: «Прелестную его басню почитаю истинно драгоценным венком моих трудов» (РА, 1869, № 1, стлб. 137).
Творец «Димитрия» — имеется в виду В. А. Озеров, автор трагедии «Дмитрий Донской» (поставлена в 1807 г.). Эта трагедия особенно нравилась Батюшкову, так как в ней ярко проявились патриотические настроения, вызванные военными действиями против Наполеона. Участвовавший в них Батюшков писал Гнедичу во время похода в Восточную Пруссию: «Вчера, читая газеты, увидел, что «Димитрий» уже в продаже. Нельзя ли прикомандировать Донского на Вислу...» (Соч., т. 3, стр. 11).
Эврипид — Еврипид (480—406 до н. э.), древнегреческий драматург.
Выздоровление
("Как ландыш под серпом убийственным жнеца...")
Как ландыш под серпом убийственным жнеца Склоняет голову и вянет, Так я в болезни ждал безвременно конца И думал: парки час настанет. Уж очи покрывал Эреба мрак густой, Уж сердце медленнее билось: Я вянул, исчезал, и жизни молодой, Казалось, солнце закатилось. Но ты приближилась, о жизнь души моей, И алых уст твоих дыханье, И слезы пламенем сверкающих очей, И поцелуев сочетанье, И вздохи страстные, и сила милых слов Меня из области печали — От Орковых полей, от Леты берегов — Для сладострастия призвали. Ты снова жизнь даешь; она твой дар благой, Тобой дышать до гроба стану. Мне сладок будет час и муки роковой: Я от любви теперь увяну.
Июнь или июль 1807
Выздоровление. Впервые — «Опыты», стр. 33—34. В 1807 г. Батюшков, раненный в битве под Гейльсбергом, был перевезен для лечения в Ригу и влюбился там в ухаживавшую за ним дочь купца Мюгеля, в доме которого он жил. Этот биографический эпизод и отразился в стихотворении, представляющем, по определению Пушкина, «одну из лучших элегий» Батюшкова (П, т. 12, стр. 260).
Сон могольца:
Баснь
("Могольцу снилися жилища Елисейски...")
Могольцу снилися жилища Елисейски: Визирь блаженный в них За добрые дела житейски, В числе угодников святых, Покойно спал на лоне гурий. Но сонный видит ад, Где, пламенем объят, Терзаемый бичами фурий, Пустынник испускал ужасный вопль и стон. Моголец в ужасе проснулся, Не ведая, что значит сон. Он думал, что пророк в сих мертвых обманулся Иль тайну для него скрывал; Тотчас гадателя призвал, И тот ему в ответ: «Я не дивлюсь нимало, Что в снах есть разум, цель и склад. Нам небо и в мечтах премудрость завещало... Сей праведник, визирь, оставя двор и град, Жил честно и всегда любил уединенье, — Пустынник на поклон таскался к визирям». С гадателем сказав, что значит сновиденье, Внушил бы я любовь к деревне и полям. Обитель мирная! в тебе успокоенье И все дары небес даются щедро нам. Уединение, источник благ и счастья! Места любимые! ужели никогда Не скроюсь в вашу сень от бури и ненастья? Блаженству моему настанет ли чреда? Ах! кто остановит меня под мрачной тенью? Когда перенесусь в священные леса? О музы! сельских дней утеха и краса! Научите ль меня небесных тел теченью? Светил блистающих несчетны имена Узнаю ли от вас? Иль, если мне дана Способность малая и скудно дарованье, Пускай пленит меня источников журчанье. И я любовь и мир пустынный воспою! Пусть парка не прядет из злата жизнь мою И я не буду спать под бархатным наметом. Ужели через то я потеряю сон? И меньше ль по трудах мне будет сладок он, Зимой — близ огонька, в тени древесной — летом? Без страха двери сам для парки отопру, Беспечно век прожив, спокойно и умру.
‹1808›
Сон могольца. Вольный перевод басни французского поэта Жана Лафонтена (1621—1695) «Le songe d’un habitant du Mogol». Впервые — «Драматический вестник», 1808, ч. 5, стр. 78—80, под заглавием «Сон могольца, аполог из Лафонтена». С исправлениями — ВЕ, 1810, № 4, стр. 286—287; ПРП, ч. 5, стр. 239—241. Печ. по «Опытам», стр. 186—188. Лафонтен заимствовал сюжет своей басни из «Гюлистана» Саади, а ее концовка была подсказана «Георгиками» Вергилия. Батюшков не любил этого своего перевода и настоятельно советовал издателю «Опытов» Гнедичу «выкинуть» его из подготовляемой к печати книги (Соч., т. 3, стр. 421 и 457), чего Гнедич все-таки не сделал. Во второе издание «Опытов», которое Батюшков подготовлял в 1819—1821 гг., басня не должна была войти. Незадолго до появления перевода Батюшкова, в 1806 г., перевод той же басни Лафонтена под тем же заглавием сделал Жуковский (ВЕ, 1807, № 7, стр. 192—194), выдвинувший в нем на первый план чисто мистические мотивы.
Моголец — житель мусульманской империи, основанной в Индии в XVI в.
Намет — шатер.
<Н. И. Гнедичу>
("Прерву теперь молчанья узы...")
Прерву теперь молчанья узы Для друга сердца моего. Давно ты от ленивой музы, Давно не слышал ничего. И можно ль петь моей цевнице В пустыне дикой и пустой, Куда никак нельзя царице Поэзии прийти младой? И мне ли петь под гнетом рока, Когда меня судьба жестока Лишила друга и родни?.. Пусть хладные сердца одни Средь моря бедствий засыпают И взор спокойно обращают На гробы ближних и друзей, На смерть, на клевету жестоку, Ползущу низкою змией, Чтоб рану нанести жестоку И непорочности самой. Но мне ль с чувствительной душой Быть в мире зол спокойной жертвой И клеветы, и разных бед?.. Увы! я знаю, что сей свет Могилой создан нам отверстой, Куда падет, сражен косой, И царь с венчанною главой, И пастырь, и монах, и воин! Ужели я один достоин И вечно жить, и быть блажен? Увы! здесь всяк отягощен Ярмом печали и цепями, Которых нам по смерть руками, Столь слабыми, нельзя сложить. Но можно ль их, мой друг, влачить Без слез, не сокрушась душевно? Скорее морем льзя безбедно На валкой ладие проплыть, Когда Борей расширит крылы, Без ветрил, снастей и кормила, И к небу взор не обратить... Я плачу, друг мой, здесь с тобою, А время молнией летит. Уж месяц светлый надо мною Спокойно в озеро глядит, Всё спит под кровом майской нощи, Едва ли водопад шумит, Безмолвен дол, вздремали рощи, В которых луч луны скользит Сквозь ветки, на землю склоненны. И я, Морфеем удрученный, Прерву цевницы скорбный глас И, может, в полуночный час Тебя в мечте, мой друг, познаю И раз еще облобызаю...
Между маем и 1 июля 1808
‹Н. И. Гнедичу› («Прерву теперь молчанья узы...»). Впервые — — Соч., т. 3, стр. 17—18. Входит в письмо Батюшкова к Гнедичу от 1 июля 1808 г. Автограф — ГПБ. Печ. по изд. 1934, стр. 558, где дано исправление ряда ошибок, сделанных в майковском издании, и даты письма. Написано во время похода в Финляндию.
Цевница — свирель.
К Тассу
("Позволь, священна тень, безвестному певцу...")
Позволь, священна тень, безвестному певцу Коснуться к твоему бессмертному венцу И сладость пения твоей авзонской музы, Достойной берегов прозрачной Аретузы, Рукою слабою на лире повторить И новым языком с тобою говорить! Среди Элизия близ древнего Омира Почиет тень твоя, и Аполлона лира Еще согласьем дух поэта веселит. Река забвения и пламенный Коцит Тебя с любовницей, о Тасс, не разлучили: В Элизии теперь вас музы съединили, Печали нет для вас, и скорбь протекших дней, Как сладостну мечту, объемлете душей... Торквато, кто испил все горькие отравы Печалей и любви и в храм бессмертной славы, Ведомый музами, в дни юности проник, — Тот преждевременно несчастлив и велик! Ты пел, и весь Парнас в восторге пробудился, В Феррару с музами Феб юный ниспустился, Назонову тебе он лиру сам вручил, И гений крыльями бессмертья осенил. Воспел ты бурну брань, и бледны эвмениды Всех ужасов войны открыли мрачны виды: Бегут среди полей и топчут знамена, Светильником вражды их ярость разжена, Власы растрепанны и ризы обагренны, Я сам среди смертей... и Марс со мною медный... Но ужасы войны, мечей и копий звук И гласы Марсовы как сон исчезли вдруг: Я слышу вдалеке пастушечьи свирели, И чувствия душой иные овладели. Нет более вражды, и бог любви младой Спокойно спит в цветах под миртою густой. Он встал, и меч опять в руке твоей блистает! Какой Протей тебя, Торквато, пременяет, Какой чудесный бог чрез дивные мечты Рассеял мрачные и нежны красоты? То скиптр в его руках или перун зажженный, То розы юные, Киприде посвященны, Иль факел эвменид, иль луч златой любви. В глазах его — любовь, вражда — в его крови; Летит, и я за ним лечу в пределы мира, То в ад, то на Олимп! У древнего Омира Так шаг один творил огромный бог морей И досягал другим краев подлунной всей. Армиды чарами, средь моря сотворенной, Здесь тенью миртовой в долине осененной, Ринальд, младой герой, забыв воИнский глас, Вкушает прелести любови и зараз... А там что зрят мои обвороженны очи? Близ стана воинска, под кровом черной ночи, При зареве бойниц, пылающих огнем, Два грозных воина, вооружась мечом, Неистовой рукой струят потоки крови... О, жертва ярости и плачущей любови!.. Постойте, воины!.. Увы!.. один падет... Танкред в враге своем Клоринду узнает, И морем слез теперь он платит, дерзновенный, За каплю каждую сей крови драгоценной... Что ж было для тебя наградою, Торкват, За песни стройные? Зоилов острый яд, Притворная хвала и ласки царедворцев, Отрава для души и самых стихотворцев. Любовь жестокая, источник зол твоих, Явилася тебе среди палат златых, И ты из рук ее взял чашу ядовиту, Цветами юными и розами увиту, Испил и, упоен любовною мечтой, И лиру, и себя поверг пред красотой. Но радость наша — ложь, но счастие — крылато; Завеса раздрана! Ты узник стал, Торквато! В темницу мрачную ты брошен, как злодей. Лишен и вольности, и Фебовых лучей. Печаль глубокая поэтов дух сразила, Исчез талант его и творческая сила, И разум весь погиб! О вы, которых яд Торквату дал вкусить мучений лютых ад, Придите зрелищем достойным веселиться И гибелью его таланта насладиться! Придите! Вот поэт превыше смертных хвал, Который говорить героев заставлял, Проникнул взорами в небесные чертоги, — В железах стонет здесь... О милосерды боги! Доколе жертвою, невинность, будешь ты Бесчестной зависти и адской клеветы? Имело ли конец несчастие поэта? Железною рукой печаль и быстры лета Уже безвременно белят его власы, В единобразии бегут, бегут часы, Что день, то прежня скорбь, что ночь — мечты ужасны... Смягчился наконец завет судьбы злосчастной. Свободен стал поэт, и солнца луч златой Льет в хладну кровь его отраду и покой: Он может опочить на лоне светлой славы. Средь Капитолия, где стены обветшалы И самый прах еще о римлянах твердит, Там ждет его триумф... Увы!.. там смерть стоит! Неумолимая берет венок лавровый, Поэта увенчать из давних лет готовый. Премена жалкая столь радостного дни! Где знамя почестей, там смертны пелены, Не увенчание, но лики погребальны... Так кончились твои, бессмертный, дни печальны! Нет более тебя, божественный поэт! Но славы Тассовой исполнен ввеки свет! Едва ли прах один остался древней Трои, Не знаем и могил, где спят ее герои, Скамандр божественный вертепами течет, Но в памяти людей Омир еще живет, Но человечество певцом еще гордится, Но мир ему есть храм... И твой не сокрушится!