Полнолуние для магистра
Шрифт:
Светлая…
Удивительная девушка. С незаурядными задатками менталиста. Вот только чьими?
Глава 4
Это были долгих три дня. Насыщенные чтением, разглядыванием картинок, рассказами монахини о жизни там, за госпитальными стенами… Скорый переезд во флигель для выздоравливающих промелькнул как-то незаметно. Да и какой там переезд! Всего и добра-то — одежда, что на ней, да больничная сорочка, да катехизис, подаренный сестрой Эмилией, да чужие перчатки, которые, к слову, пока не удавалось вернуть. Их владелец более не объявлялся; либо же приходил к профессору, но не смог или не счёл нужным заглянуть
В новой светлой комнате с двумя огромными (по сравнению с окошками скорбного корпуса), а главное — открывающимися по желанию окнами перчатки заняли почётное место на каминной полке. Да, здесь и впрямь был камин, небольшой, отапливающий в холода и эту, и соседнюю комнату; но сейчас, ввиду ранней и тёплой весны, он бездействовал. К немалому облегчению дежурных сестёр, присматривающих за Ликой. Будь ей хоть какое-то дело до них — она бы, возможно, даже огорчилась или расстроилась, заметив их кислые, вечно недовольные мины, на которых явственно читалось недоверие к пациентке. Ибо — наследие Бэдлама! Как это ей ещё разрешают пользоваться столовыми приборами? Да таким опасным особам они бы и вилки не доверили, не говоря о ноже. И какое счастье, что отопительный сезон традиционно завершился первого мая; иначе Бог весть, что могла бы натворить эта малахольная с живым огнём. Флигель-то рассчитан на нормальных выздоравливающих, да ещё со средствами, таких, кто в состоянии оплатить услуги сиделок и прислуги… На нормальных! Но Лике было не до скукоженных физиономий. Она читала.
Оживали в памяти новые слова и понятия, имена собственные, географические названия, сказки и истории, услышанные, казалось, в невообразимо далёком детстве… Правда, профессор строго-настрого велел не увлекаться познаниями, не перегружать мозг, а выдавать ему сведения в строго отмеренной дозировке, как лекарство, либо, что вернее, как лёгкий бульончик человеку, хронически голодавшему, но, наконец, спасённому: ведь набрасываться на пищу без ограничений ему никак нельзя, несмотря на истощение, иначе еда обернётся ядом! Надо кормить постепенно, по крохам и глоткам, заново приучая организм…
А ещё она стала много спать.
Без всяких успокоительных отваров, которыми больше не пичкали.
Профессор объяснил это так: её мозг, опустошённый болезнью почти до состояния чистого листа, вновь заполняется сведениями о мире. Сейчас молодая мисс, как новорожденный ребёнок, вбирает в себя уйму нового — ведь даже то, что извлекается из глубин повреждённой памяти, должно усвоиться и найти в голове своё место! Оттого-то организм и уходит в сон, чтобы без помех извне усвоить, переварить полученный «бульончик», если уж и далее пользоваться аналогиями… (Конечно, после этого сравнения Элайджа Диккенс строго и вопросительно глянул на девушку, и та, не дожидаясь вопроса, кивнула: разумеется, она поняла смысл нового слова!)
Она спала без сновидений, но не проваливаясь в пустоту, а как бы паря в ней как в невесомости. Впрочем, последнее определение немного тревожило: оно казалось нездешним, как и некоторые слова и мгновенно исчезающие странные картины затаившегося прошлого. Уверенность, внушённая когда-то голосом в голове, со временем притуплялась; да полно, неужели с ней и в самом деле кто-то разговаривал подобным образом? Не болезнь ли это, не желающая её отпускать?
Но очень хотелось выздороветь и… стать свободной.
Правда, понятие «свобода» воспринималось тоже как-то странно.
С одной стороны «свобода» казалась чем-то
На третью ночь во флигеле она увидела сон. Впервые. И лучше бы он не приходил.
…Страшный человек с опухшим небритым лицом, пошатываясь, брёл по больничным коридорам. От хламиды, бывшей когда-то белой, а теперь покрытой россыпью красных пятен, остались клочья; лишь чудом она держалась на безумце. А человек с мутным взглядом, бормочущий что-то и время от времени отмахивающийся от невидимого противника скальпелем, несомненно был безумен.
Вот он пересёк крытую галерею, замер у дверей в скорбный корпус, прислушался… На лице застыло хитрое выражение: не ждёте? А вот я вас всех сейчас… обману! Он бесшумно повернул ручку; дверь даже не скрипнула, а мягкое покрытие пола сделало его шаги, и без того лёгкие, как у хищника на охоте, неслышными. «Беги!» — хотела в ужасе крикнуть Лика склонившемуся над журналом дежурному, но не смогла не только разжать губы, но даже отвести взгляд. «Беги!» — отчаянно воззвала она мысленно… Пожилой санитар, которого профессор называл: «Дружище… э-э… как вас там, Сэмюель, да!» вздрогнул и поднял глаза от очередной записи. Да так и застыл при виде крадущегося к нему чудовища.
Лика готова была зарыдать от отчаянья.
В следующее мгновенье страшный человек прыгнул.
С неожиданным для тучного человека проворством Сэмюель отскочил, роняя стул, и нырнул за стол, должно быть в попытке спрятаться. Загремевший вместе со стулом на пол убийца почти сразу опомнился. Вскочив, он торжествующе захохотал и кинулся к жертве.
Вот только санитар не принял безропотно неминуемую гибель, не вскрикнул от последней боли, а выпрямился, в движении уворачиваясь и одновременно замахиваясь чем-то длинным. Послышался характерный свист, звук удара — и хруст. Безумец рухнул на пол и застыл бесформенной тушей.
— Ишь ты, прыткий какой, — пробурчал Сэмюель, из сурового кряжистого солдата вновь становясь благообразным простачком-дежурным. — Даром, что ли, я на этом месте сижу? Да я бонапартовских драгунов дубиной останавливал! Меня сюда не за красивые глаза к вам, психам приставили…
Не выпуская из руки дубовую трость с тяжёлым набалдашником, другой рукой потянулся к шнурку тревожного звонка. А Лика со всхлипом проснулась.
В свете газового ночника под уютным зелёным абажуром скудно обставленная комната с прочной дверью и надёжно закрытыми окнами показалась ей необыкновенно уютной и защищённой — настоящим убежищем! К тому же, дверь, не снабжённую замком, она прикрывала на ночь особо, туго связывая ручки пояском от халата: так ей было спокойнее. Поднималась Лика с рассветом, до прихода сестёр, так что самоуправства её никто не видел.
Вздохнув полной грудью, она пробормотала наскоро невесть откуда выплывшее:
— Куда ночь, туда и сон!
Покрутилась немного под одеялом — лёгким, тёплым, ни чета колючему, в прежней палате — и сама не заметила, как снова заснула. Уже без снов, но с чётким осознанием того, что беда прошла мимо, не задев. Хотя — какая беда? Куда прошла? Всего-навсего ночной кошмар, уже забытый.
… Она так и не узнала об утреннем разговоре профессора Диккенса и владельца бережно хранимых ею перчаток. Да и ни к чему было знать, тем более что беседа сия могла бы обернуться новыми кошмарами. Особо зловещий оттенок придавало ей само место встречи: мертвецкая.