Полнолуние для магистра
Шрифт:
— Сестра Эмилия? — наугад шепнула Лика. И чуть не запела от восторга: она всё-всё помнила! Во всяком случае, весь вчерашний коротенький разговор, особенно обещание молодого доктора, а в том, что её спаситель был медик, да ещё учёный — можно было не сомневаться. Он успешно применял целительные заклинания, что само по себе говорит о роде занятий…
Её посетительница осенила себя крестным знамением.
— Хвала Господу Милосердному, девочка!
И поспешно зажала рот ладонью, сдерживая рыдание. Потом радостно вздохнула.
— А я-то даже сперва не поверила мистеру Эрдману, но надеялась, надеялась… Хвала Господу!
И порывисто схватила Лику за руку.
Радость её была столь чиста и всепоглощающа, что Лика сама едва не расплакалась. Неудивительно, что в маленькую сухонькую монахиню она влюбилась с первого взгляда, окончательно и бесповоротно. А потому — без малейшего сопротивления позволяла вертеть себя, как куклу, обтирать, умывать, одевать… Правда, в какой-то момент ей пришло на ум, что молодая леди, конечно, может со временем привыкнуть к помощи горничной или камеристки, но ведь святая сестра — не прислуга, а потому надо бы и самой постараться… Правда, несмотря на старания, получалось пока… неважно. Дурацкая слабость никак не желала покидать тело, которое, кстати, не только на вид оказалось хиленьким, щуплым. Одежда была… вроде бы привычной, как и обстановка, и в то же время на Лику находили приступы прозрения, то ли ложного, то ли настоящего: порой ей казалось, что всё, что вокруг творится, делается не так, непривычно… Тем не менее она послушно подставляла голову в горловину нательной рубашки — простой, не батистовой, чьё прикосновение к телу бывало гораздо мягче и приятнее (откуда, с чего она это взяла?); позволила надеть на себя один чулок, а второй кое-как сама закрепила подвязкой, всунула ноги в смешные тапочки на шнуровке, втиснулась в забавное платьице с высокой талией, длинное, до пола…
На этом моменте её слегка переклинило. И мысль о том, что штаны гораздо удобнее, да и практичней, она отогнала подальше. Глупости какие-то.
…Позволила себя причесать, а до этого — вынуть шпильку, о которую то и дело задевала расчёска. Вот что, оказывается, кололо её вчера!..
И вдруг так и замерла с открытым ртом от внезапного воспоминания.
— Что ты, милая? — ласково спросила её монахиня. Вроде бы и расчёсывала ей волосы, и на лицо не смотрела, а вмиг почувствовала перемену в настроении.
Лика сглотнула, не решаясь спросить.
— Сестра Элизабет…
— Да, милая? Ох, я делаю тебе больно? Прости. И всегда говори, если что не так, не стесняйся!
— Нет-нет, всё хорошо. Я просто хотела спросить…
Она умолкла.
— О чём?
— А что вообще… вчера случилось? Вы не знаете? Почему… всё произошло? Почему я вдруг стала всё понимать, а до этого — будто и не было ничего? И…
Она непроизвольно потёрла занывшую вдруг грудь.
— Я ведь пришла в себя оттого, что не могла дышать. Я… умирала, да?
Маленькая монахиня замерла.
Осторожно погладила её по голове.
— Ты… Да. Тебе было очень… нехорошо. Бетти… ох, прости, Лика, конечно, Лика, милая… Я и сама знаю не очень много. Мистер Эрдман объяснил мне всё в общих чертах; сказал, что ты очнулась в результате сильнейшего нервного потрясения, но о подробностях он говорить не вправе. Думаю, тебе лучше самой его расспросить. Главное, что ты пришла в себя, твой разум нормален, я верю в это! Подожди немного, и скоро всё узнаешь. Скоро время обхода, придёт сам профессор Диккенс, так что будь при нём умницей, покажи себя с лучшей стороны, и вот увидишь, всё будет хорошо…
Она бормотала что-то, всё более сумбурно и невнятно. Сложив руки на коленях, Лика застыла на стуле, позволяя заплести себе косу, перевязать, закрепить сверху какую-то кружевную наколку, и думала, думала. Взгляд пробегал по стенам, обитым мягкими тюфячками, по застеклённой, но непрозрачной двери, по косым лучам солнца, почти незаметно перемещающимся по мягкому полу…
— А дальше? — сказала вдруг. — Что дальше? Мне же надо как-то жить! И… где-то жить, не здесь же! У меня есть дом? Семья, родные? Хоть кто-нибудь?
Монахиня вновь хотела погладить её по голове, но… отвела руку. Вздохнула.
— Ах, Бетти…
Помолчала.
— Хорошо, что ты об этом думаешь. Плохо, что мне пока нечего ответить. Боюсь, даже мистер Диккенс ничего толком не скажет; ведь ты у нас числишься как неизвестная. Но, хвала Господу…
Она поспешно перекрестилась.
— … ты уже вспомнила своё имя! А там, глядишь, потихоньку-полегоньку — и ещё что-то узнаем. Верь и надейся, милая.
…Потом была миниатюрная чашечка жидкого куриного бульона с тремя тонюсенькими, просвечивающимися на свет ломтиками подсушенного хлеба, и на дне оловянной миски — несколько ложек овсянки. «На молоке! — с какой-то затаённой гордостью заявила монахиня. — Хоть сегодня и пятница — но ослабленным и больным сие дозволяется!» В вязкой массе даже блеснули две-три жёлтых масляных капли; что, должно быть, настраивало больных и ослабленных примириться с отсутствием соли и сахара, а заодно и со скудостью порции. Зато чай был сладким: но заслуги местных стряпух в том не было: это сестра Эмилия с торжественным выражением лица извлекла, как фокусник, из необъятных карманов сутаны чистейший платок с завёрнутыми двумя кусочками желтоватого сахара и, не слушая робких возражений, бухнула в Ликину чашку с чуть тёплой водой, слегка подкрашенной заваркой.
Как ни странно, но бунтующий желудок на время успокоился и даже изобразил предельное насыщение. Из воркования монахини Лика с удивлением поняла, что, оказывается, кормили её по специально просчитанной диэте для очень истощённых больных; что в предыдущей лечебнице (оказывается, в эту палату она попала совсем недавно!) её едва не заморили голодом, но даже здесь, в этом госпитале, её, бедную девочку, с трудом удавалось кормить. Но всё же проснулся, наконец, Ангел-хранитель и простёр над нею защитное крыло…
Крыло.
Оно так и промелькнуло перед мысленным взором: белоснежное, с россыпью бежево-кофейных пятен, с широкими маховыми перьями, растопыренными в полёте, словно пальцы. И пропало, почти не оставив воспоминаний.
Кувшин с резко пахнущим тёплым питьём, принесённый угрюмым санитаром, сестра Эмилия скептически понюхала… и отставила подальше. На крохотный подоконник. Заговорщически приложила палец к губам.
— Т-с-с… Дитя моё, думаю, пока мы обойдёмся без успокоительного, так ведь? Ты и без него уравновешена и спокойна; а профессору Диккенсу будет интересно понаблюдать за тобой в твоём естественном состоянии, не заглушённом лекарствами. Даст Бог, он останется доволен, очень доволен, но и озадачен безмерно: никто уже не надеялся на выздоровление хоть кого-то из… Нет-нет, не будем о грустном!
Знала бы она, с каким нетерпением и страхом поджидала её опекаемая появления этого самого профессора! Почему-то Лике казалось: вот увидит она его — и всё станет на свои места. Прояснится. Вспомнится. И сразу станет ясно, как жить дальше.
Она обернулась на шелест за окном. Это лёгкий ветерок пробежался по листве деревьев: там, за преградой в виде толстой стены, отделяющей её от свободы, зеленели опушённые первой нежной листвой яблони. Сердце сжалось в невыносимой тоске. На волю бы! На волю! Как давно она не видела чистого неба! Похоже, много-много дней подряд её окружали немые стены, с каждой очередной вечностью подступавшие всё ближе. В самых ранних воспоминаниях это были стены, обитые потускневшей тканью с остатками позолоты: комната этого отродья. Иногда они сменялись дощатыми, сквозь щели которых просачивался свет: то был чулан, с понятием которого в оживающей памяти тесно сплелось ещё одно царапающее слово: наказание. Непослушное Отродье наказывали. Часто. Очень часто. Потом чулан сменился каким-то каменным… колодцем? Каморкой из трёх стен, с проёмом, забранным сплошной… решёткой? Там было страшно, неподалёку всё время кто-то кричал, рыдал, хихикал, отчего-то болела шея и ныли ноги от холода и сырости…