Полнолуние для магистра
Шрифт:
Даже в отсутствии хозяина в кабинете сохранялся тонкий аромат дорогих сигар, впитавшийся в светлые ясеневые панели; но особую изысканность ему добавлял ни с чем не сравнимый божественный запах свежей типографской краски. Сквозь застеклённые дверцы просачивался дух недавно вышедших в свет кних и медицинских альманахов. А из соседнего шкафа, более солидного, чьи стёкла отсвечивали матовой плёнкой заклинания, обеспечивающего целостность пергамента и ветхих переплётов, тянуло совсем иным — стариной. Духом Времени. Мудростью предков, что в тёмные века Средневековья, несмотря на царящие невежество и ужасающую грязь, на косность нравов и преследования религиозных фанатиков, сумели погасить костры Инквизиции и зажечь новое пламя — Науки. Знаний. Просвещения.
Захария не первый день с вожделением поглядывал именно на этот шкаф, но, увы: доступ в сокровищницу открывался для избранных, в число которых усердный, но недостаточно опытный практикант пока не входил. Потому-то он лишь скользнул полным сожаления взглядом по тончайшим рейкам, поддерживающим расстекловку, с неохотой отвёл глаза, намереваясь перейти к разрешённым книгам, но вдруг… подскочил как ужаленный. И развернулся к хранилищу раритетов, не веря своим глазам.
Створка одной дверцы выдавалась чуть вперёд. Похоже, рассеянностью страдал не только Эрдман, но и хозяин кабинета, то ли забыв, то ли, зачитавшись, не успев замкнуть на особый замок свой сундук, сиречь, шкаф с сокровищами. Сердце Захарии неистово забилось.
О-о! неужели он своими глазами сможет увидеть то, о чём шептались студенты, обожающие своего профессора? знаменитые трактаты Абу-ибн-Сины, известного как Авиценна, свитки Цельса и рукописи Парацельса, папирусы безымянных египетских целителей…
…и даже… что ещё? Представить немыслимо!
Затаив дыхание, он коснулся начищенной до блеска медной ручки. А ну, как сейчас сработает какая-нибудь новомодная защита и испепелит святотатца на месте! Но гром не глянул, молния не сорвалась с потолка, а напольные часы времён короля Иакова Первого продолжали отстукивать мерно, ровно, успокаивающе. Дверца подалась — и бесшумно открылась.
Дух Времени отдавал пергаментной пылью и какими-то органическими красителями. Неудержимо захотелось чихнуть. Бывший студент сморщился, пережал пальцами переносицу, глянул на один из тиснёных золотом книжных корешков и вовсе перестал дышать, забыв о чихе. Потянул дрожащую руку. Отдёрнул. Обозвал себя дураком и крэтином и зашарил по карманам сюртука. Перчатки! Тонкие нитяные перчатки, которые всегда при нём на случай надобности! Он не невежа, он знает, что со старинными книгами нужно обращаться куда бережнее, чем с лабораторными препаратами!
И всё же он немного помедлил, прежде чем коснуться переплёта. Показалось, что запах дорогих сигар сгустился, будто Элайджа Диккенс не сидел сейчас в нескольких кварталах от госпиталя, а стоял за плечом у практиканта и укоризненно качал головой. Захария судорожно сглотнул. Прижал книгу к груди.
— Я только посмотрю! — сказал громко. — Только… полчасика! А потом поставлю на место, клянусь честью!
Было с чего голове пойти кругом. В руках молодого человека оказался экземпляр единственного издания «Mikrokosmographia», самого Хелкайи Крука, придворного медика Иакова Второго. В сафьяновом переплёте ручной работы, с навешанным заклинанием лояльности, которое даже не пискнуло под робкими поглаживаниями Захарии, а, напротив, уловив волну исходящего от него благоговения, распахнуло страницы. С уникальными авторскими иллюстрациями, объявленными когда-то Церковью, как и само издание, неприличными: видите ли, из-за изображения не только внутренних органов, но и гениталий, мужских и женских… Как будто в человеческом теле, изваянном самим Господом, может быть что-то постыдное! Отцы Церкви тогда не слишком охотно свернули травлю книги и автора, но второго издания не допустили. И теперь только для юного гения, без пяти минут доктора медицины, шелестел страницами один из немногих не сожжённых тайно экземпляров.
Не удивительно, что через каких-то полторы минуты мир вокруг перестал существовать.
«Бамм!»
«Бамм»… — донеслось до слуха Захарии; но как-то невнятно, приглушённо. Ум, с наслаждением играющий гармонично построенными латинскими фразами, не хотел отвлекаться от увлекательного чтения. Казалось, все органы чувств настроены на maximum доступных наслаждений. Глаза восхищались красотой иллюстраций и вязью старинного шрифта; нос обонял едва уловимые ароматы красящего пигмента, чьи крошечные чешуйки осыпались с оттисков гравюр: очевидно, под сохраняющие чары книга попала недавно, а до этого успела испытать на себе всю полновесную тяжесть прожитых полутора столетий. Тончайшие нитяные перчатки не мешали чутким пальцам угадывать шероховатость пористой, пожелтевшей от времени плотной бумаги. Слух… Слух помогал не-деянием: полностью отключился от внешних раздражителей, улавливая лишь таинственный шорох переворачиваемых страниц. Не участвовал в этой феерии чувств разве что язык: но и он внёс свою лепту, высохнув от волнения.
«Бамм»…
Захария Тимоти Эрдман, эсквайр, мужественно помотал головой, вспоминая, кто он такой и при этом всеми силами пытаясь удержать разум погружённым в сладостный процесс познания. У него почти получилось. Раздражающий звук больше не повторялся. Сознание вновь набрало воздуху побольше и нырнуло в блаженный омут…
Бах! Дз-з-зинь!
Вот тут взбунтовался слух. Не удивительно: звуки, ударившие по барабанным перепонкам, и продолжавшие бить, свершались где-то рядом, совсем близко, возмутительно близко, выдирая сознание из эйфории, словно утопленника из омута. Зарычав от возмущения, бывший студент стряхнул с себя дурь, неизбежно овладевающую им при чрезмерном погружении в чтение, и заозирался в поисках источника шума. А заодно и прикидывая, чем бы ему в этот источник кинуть, дабы не мешал.
Впрочем, агрессивным замыслам не дано было осуществиться. Хотя бы потому, что при взгляде на разбитое окно Захария забыл обо всём на свете.
Снаружи, из темноты ночи, с широкого карниза на него уставился янтарными глазами… Некто. Чей пернатый силуэт был настолько массивен, что заслонял собой всходящую луну.
— Силы небесные! — прошептал Захария, чувствуя невольное желание перекреститься. — Не может быть… Скроух?
И мысленно повторил, спохватившись, что звуками голоса может спугнуть оживший миф: «Не может того быть! Не может! Однако…»
Однако за попорченным оконным стеклом — один квадрат из мелкой расстекловки разбит, несколько соседних пошли в трещину — хорошо различалось и массивное сильное тело — не менее двух футов ростом, ого!.. и пёстрое оперение, и узнаваемая круглая башка, с огромными глазищами, шикарными бровями, с вздымающимися, будто щипцами завитыми, кончиками; с суровым клювом и — самое главное — чётко очерченными ушами, крепко прижатыми к этой самой башке. Птица уставилась на него, сморгнула и сердито двинула клювом по очередному стеклянному квадрату, разнеся его вдребезги…
«Болван!» — отчётливо прозвучало в голове у Захарии.
… взмахнула крыльями, сорвалась с места — и умчалась ввысь, в темноту ночи.
…Ночи?
Окончательно придя в себя, Эрдман кинулся к окну.
Он и впрямь болван, крэтин, идиот! Зачитался, как последний дурак; а ведь это, пропущенное без внимания «Бамм», было тем самым полуночным колоколом из аббатства святого Фомы, что обычно служил сигналом чтецу: «Пора возвращаться к реальности!» А он… отмахнулся. Мало того — пропустил обход, опоздал на целых два часа… Святотатство. Ему нет прощения. О, идиот!