Полнолуние для магистра
Шрифт:
Но птица! Скроух! Она только что… была — или померещилась?
Уронив на пол какой-то предмет, он рванул кверху оконную раму и успел перехватить с карниза задрожавшее от дуновения ветра пёстрое перо прежде, чем то унесло очередным порывом. Перо скроуха. Вещественное доказательство только что виденного чуда. Высунулся наружу. На свинцовом отливе, потемневшем от времени, белело несколько свежайших царапин. Глубоких, как от когтей. Три и три. Шесть.
— Шесть, — прошептал Захария. Отшатнулся — и в изнеможении опустился на пол. — Скроух. Настоящий. А я… Болван, да. Зачитался. Силы небесные, книга! Где «Mikrokosmographia»?
Хвала Господу, она лежала тут же, рядом, на полу. Он, видите
Захария виновато провёл ладонью по переплёту.
— Прости.
Сунул перо в карман. Зажмурился, собираясь с мыслями.
Так нельзя. Нельзя так. Сегодня он пропустил дежурство, завтра… возможно, забудет о пациенте. Или задумается во время операции. Или выпишет по рассеянности не то лекарство… Нельзя так. Это уже mania[2], а он, выходит, manhak[3]. Или нет; пожалуй, liber maniak[4], так более точно… Стоп.
О своей зависимости он подумает позже, и тогда же составит план лечения. Это будет прекрасная практика: победа над собственным психическим отклонением. Но сейчас, именно в данный момент первоочередное — это обход. Пусть с опозданием, но… всё должно быть, как надо. Вот его врачебный долг.
Он поднялся на ноги. Бросил взгляд на разбитое окно, на свои руки. Оказывается, всё это время он бессознательно прижимал книгу к груди, поглаживая, как подобранного щенка. Деревянным шагом подошёл к запретному шкафу и поставил «Mikrokosmographia» на место. Прикрыл дверцу. До упора, до щелчка потайного замочка. Вот так. Да. Чтобы никаких больше шансов…
С дивана, на котором хозяин кабинета иногда отдыхал после операций, взял небольшую подушку и прикрыл дыру в окне, чтобы не дуло. Ночи ещё холодные, за выстуженный кабинет никто ему спасибо не скажет.
Чёрт побери, как говорят его одногруппники, не столь сдержанные в выражениях: чёрт побери! Кажется, теперь он по себе знает, что такое похмелье. И каково оно — протрезветь — а потом осознать, что натворил. Чёрт побери…
Так, бормоча себе под нос, он запер дверь в профессорский кабинет, пошарил по ящикам своего стола, разыскивая обходной журнал, нашёл единственный карандаш для записи… Куда подевались остальные — непонятно, их же вечно валяется в столе целая россыпь!.. Заточил его остро-преостро с двух сторон, чтобы не метаться в поисках нового, если затупится или сломается кончик. Шагнул к двери из приёмной и…
Подавив всхлип, сердито вытер кулаком мокрую щёку. Фу! Разнюнился, как девчонка! За свои поступки надо отвечать, а не реветь от обиды, сам во всём виноват. Вот так.
В сущности, он ещё был так молод, двадцати лет от роду, этот без пяти минут доктор медицинских наук! Просто от избытка ума и способностей каждый раз проходил двухгодичный курс обучения за год, потому и к диплому прошагал стремительнее всех своих сверстников. Только вот практики, положенной каждому выпускнику, наработал маловато… Оттого и направили его в здешние стены, с условием отработки всех анатомических и лабораторных занятий, а также годичной стажировки, лишь после этого он будет допущен к защите диссертации.
Вот так. Ему, как взрослому самостоятельному мужчине, поверили, а он…
Насупившись, чеканя шаг, Захария Тимоти Эрдман приступил к вечернему обходу палат, решительно и бесповоротно отложив до утра самобичевание, равно как и обдумывание удивительного факта появления сказочной птицы. Завтра. Всё завтра. Он умеет сосредотачиваться на работе так же упорно, как и на чтении, честь ему и хвала. Да.
Палата послеоперационная. Палата общей терапии. Палата лёгочных больных. Специальное детское отделение, которым неимоверно гордился профессор Элайджа Диккенс. Палата рожениц, которой неимоверно гордилась доктор Элизабет Андерсон, единственная (пока!) в столице женщина-врач, имеющая право заниматься не только акушерским делом, но и серьёзной хирургией, на чьи блестящие операции рвалось полюбоваться множество студентов и немногочисленных (пока!) студенток… Рожениц, благодаренье небесам, оказалось сегодня только две, на всю палату. После тяжких трудов они безмятежно спали со своими кряхтящими во сне чадами и хлопот никому не доставляли. Сонные дежурные санитары косились на Эрдмана сердито и с недоумением: дескать, проспал сам — дай другим выспаться, и нечего тут шляться; можно подумать, мы своего дела не знаем… Но вслух не ворчали, приученные к дисциплине. Сейчас, на обходе, начальник он; а вот над ним имеется своё начальство, вот пусть оно с него и спрашивает! Помалкивали, лишь злорадно отмечая в журнале время проверки, и расписывались энергичнее обычного, так, что злосчастный карандаш не выдержал и, в конце концов, обломился с одного конца.
Сердито повертев в руках огрызок, молодой человек по укоренившейся студенческой привычке сунул его за ухо и направился вдоль крытой наружной галереи к отдельному корпусу. Самому… неприятному для посещений, даже для него, будущего доктора. Эта невольная неприязнь смущала, уязвляла… да что там, жалила в сердце. Как же так! Он, целитель, чей священный долг — милосердие и облегчение страданий, тот, кто не видит разницы в происхождении и в социальной принадлежности пациентов, для которого больные, как для первых христиан — равны, братья и сёстры, а не какие-то лорды и простолюдины, епископы и увечные нищие с паперти, обыватели или пролетарии; он Целитель!.. Но… боялся, трясся внутренней дрожью, прежде чем войти в корпус, где содержались двенадцать несчастных, спасённых из-под развалин Бэдлама[5]…
…Двенадцать искалеченных — с руками и ногами, с неповреждёнными внутренними органами, но без самого главного, что делает человеческое существо таковым. Без… души, anima. Пустые телесные оболочки. Куклы. Они могли есть и пить и, разумеется, отправлять естественные надобности — по большей части, неконтролируемо; спать, бессвязно говорить, смеяться, пуская слюни, или по-детски обиженно плакать; но в основном сидели сутки напролёт, смирные после успокоительных настоев, и тупо пялились в стену пустыми глазами.
Тяжкое наследие Бэдлама.
…Пять лет назад, находясь в одном из последних состояний просветления, Его Величество Георг Второй передал бразды правления сыну, объявив его Регентом. Будущий Георг Третий постарался дать отцу лучшее, на что способна современная медицина. Обеспечил уход и лечение, достойный образ жизни, счёл сыновний долг выполненным — и принялся за государственные дела. А затем, какое-то время спустя, тайком, без предупреждения наведался в отдалённое крыло Букингемского дворца, где содержался изрядно постаревший и… скажем так, не совсем ухоженный родитель. Угасающему разуму короля было уже всё равно, чем и как его кормят, во что одевают, поддерживают ли в покоях чистоту и порядок; а вот новоиспечённому Регенту — не всё равно. Состоянием ухода за больным отцом он удовлётворён не был. И впервые задался вопросом: если уж к монаршей особе люди, именующие себя специалистами по душевным болезням, обращаются без всякого пиетета, забыв о почтительности, если даже прислуга распускается и позволяет вольности и воровство, почуяв ослабление контроля свыше… то каково же приходится простым смертным? Тем, кого злая судьба лишила разума и привела в Дома Скорби? За кого, в силу обстоятельств, некому было заступиться и выхлопотать нормальный человеческий уход и гуманное отношение?