Шрифт:
Часть первая
Беглецы
Глава первая
Оборотень
1
Они пришли после обеда.
Первым порог магазина переступил худой человек в штатском. Он выглядел так, что невольно выстреливала мысль – человека против его воли морили голодом. Кто его знает, может, правда так было: держали в темном каземате. Или в концлагере. Откуда тот сбежал или, скорее всего, освободили. Спасли от верной смерти. Но, похоже, бедолагу не откормят уже никогда.
Узрев
Скажем, мужчину или женщину внезапно начинает раздувать вширь. Это совсем не означает, что человек стал больше есть. Можно сесть на жесткую диету, чуть ли не на хлеб с водой, и все равно не похудеешь.
Точно так и с теми, кто вдруг стал худеть. Хоть пихай в него еду без перерыва – нет смысла. Живот скрутит, будет болеть все внутри, однако кости мясом не обрастут.
Плащ и остальная одежда висели на худом незнакомце, как на вешалке. Таким образом, сказанное Марией подтверждалось просто у Павловны на глазах.
Наверное, сейчас Галина видела перед собой мужчину, который точно не раздобреет, сколько бы ни ел. Кума называла эту болезнь, только вот слово не удержалось в голове. Галина Павловна специальные термины никогда не могла запомнить. А Мария при этом сетовала – советы такие болячки не лечат, да и диагнозов правильных не ставят. Прописывают или здоровое питание, или слабительное и диету. Результат одинаков – без толку.
Слово «советы» кума произносила тихо.
Несмотря на то что поступила уже в советское высшее учебное заведение, неофициально, среди очень проверенных своих, называла власть так же, как и папа – известный в округе земский врач. Его не расстреляли ни большевики, ни петлюровцы. Коммунисты не трогали этого ворчуна, даже когда окончательно закрепились в этих краях. В конце концов, и при старом, царском режиме отец кумы относился к властям скептически.
Политические взгляды хорошего врача никого особенно не интересовали. Это его спасло. Папа кумы Марии вообще-то мог пожить и подольше, но ушел десять лет назад, тихо, мирно, в своей постели. После смерти отца, будто чувствуя, что теперь ей за такую смелость спуску не будет, женщина научилась помалкивать. Однако семейные традиции вместе с генами брали свое – и небезопасные советы временами срывались с ее языка. Всякий раз Павловна вздрагивала – и, несмотря на страх, могла употребить в разговоре то же самое словечко.
Сама она, за сорок лет успев пожить при четырех режимах – царском, петлюровском, большевицком и немецком, – пришла к выводу: ей не нравится ни один. Рассудив трезво, что совсем без власти тоже не дело, договорилась с собой о том, что хочет ту, которая будет обращать лично на нее, гражданку Свириденко, как можно меньше внимания. По примеру кумы Марии решила говорить меньше, думать и слушать – больше. Выработанная привычка помогала ей не слишком бояться какого-либо представителя власти. С нее просто нечего взять. А если начнется война, попадет шальная пуля – так Павловне все равно, кто выстрелит.
Вот почему восприняла появление страшненького незнакомца спокойно.
Ничего он ей не сделает, видела еще и не таких. Даже не пошевелилась, когда следом за худым, тут же прозванным ею живым скелетом, внутрь вошел широкоплечий парень в синей милицейской форме.
Кроме них, в магазине топталась суетливая бабулька. Конец августа на Подолье выдался чрезвычайно теплым, но старушка все же обернула поясницу драным шерстяным платком, чтоб не продуло. Узрев нежданных визитеров, она встрепенулась, губы ее зашевелились, и Галине Павловне показалось: старуха молится. Времена были такие, что не только пожилые люди невольно проговаривали молитву, завидев мужчину в форме. Будь то форма зеленая (военная), серая (полицейская) или синяя (милицейская) – это не имело значения.
Мужчины в форме излучали одновременно страх и смерть. Их не всякий решался считать защитниками. Стоит научиться скрывать такие мысли, иначе беда. Но и поспешно отводить взгляд при их появлении не следует. Идет война, и такое поведение гражданских считается подозрительным.
Даром что у населения страх. У военных – предельная внимательность.
Вот основное требование военного времени.
Потому Галина зыркнула на визитеров с притворным равнодушием. Хотя понимала – зашли не отовариться. А они подступили к грубо сколоченному деревянному прилавку вплотную. Документы показал лишь милицейский лейтенант, будто по форме не видно, где служит. Вблизи женщина рассмотрела шрам на обтянутом желтоватой кожей черепе гражданского. Заговорил с Павловной он, упершись руками в неструганную поверхность прилавка и глядя почему-то в сторону:
– Заведующая кто?
– Я, – распрямив плечи, ответила женщина. – Свириденко Галина Павловна. – Мгновение подумала, добавила: – Вдова. Муж пошел добровольцем. Убили тогда же, в сорок первом, в июле. Где похоронен – не знаю.
– Мы тут не для того, чтобы сообщить вам место захоронения вашего мужа.
Голос худого был хрипловатым, будто насквозь прокуренный или спитый. Говорил слишком старательно, будто не с человеком беседовал, а надиктовывал казенный документ или какую-то телеграмму. Или докладывал о выполненной работе. Эта манера соответствовала неприятной внешности. Галина, наученная четырьмя властями, смекнула: из этих двоих худой более опасен.
Чего именно нужно ожидать, женщина не представляла. Но никаких грехов как заведующая продовольственного магазина за собой не чувствовала, у нее сплошь полный порядок.
– В чем дело, товарищи? – спросила, добавив суровости.
Бабулька, стоявшая между ними, озабоченно вертела головой, будто бы ощущая приближение чего-то страшного лично для нее. Милиционер кашлянул в кулак, положил старухе руку на плечо, и взгляд Галины тут же зацепился за нечто необычное – вертикальные синие полоски на поверхности его ладони.