Шрифт:
Родительская любовь порой становится причиной излишеств в воспитании. Если любить не умеют, любовь перерастает в нарциссическое властолюбие. Умение любить – нечто большее, чем чувство любви. Оно колеблется между счастьем и страхом. И главное в умении любить – способность вовремя отпустить, предоставить тому, кого считаешь своим ребенком, свободу.
Год
Выйти на свободу – не значит освободиться.
Учитель вкладывал эту истину в головы младших методично, неторопливо и неутомимо. И девушка убедилась – он прав. А кроме того, поняла еще кое-что: правда всегда одна, но утверждается она разными способами.
Когда она отыскала старшего брата и пришла к нему вместе с еще одной его младшей сестрой, то вскоре поняла – за пределами очерченной им Территории Свободы она и в самом деле никогда не чувствовала себя свободной. Там от нее постоянно чего-то требовали. Вот хотя бы Родя, Родион… Тоже хотел быть ей другом и наставником. Вечно учил жить, зануда несчастный… Родителям он нравился, и девушка понимала почему: Родя был таким же, как они. И как у него язык не распухал без конца поучать, советовать, в общем – воспитывать… Правда, тогда она еще не знала, что где-то совсем рядом живет старший брат, для которого любые ограничения – тяжкий грех.
Только познакомившись с ним ближе, девушка поняла: в самом деле, ограничений не существует, свобода – высшая ценность. Потом это перестало ей нравиться, и очень скоро. Тогда Учитель пояснил: оказывается, у нее есть полное право на ограничение собственной свободы.
По-настоящему свободный человек чувствует себя свободным даже в темном сыром подвале.
С мокрицами.
Вот она, жестокая правда. Только сейчас девушка поняла, что никогда не чувствовала себя свободной. Ни дома, ни там, куда она сбегала от домашней духоты. Ни рядом с Родионом, который упрямо отыскивал ее и возвращал домой. Ни здесь, на Территории Свободы, рядом со старшим братом и другими новыми родственниками. И в особенности в том подвале, где она прошла обряд «очищения».
«Значит, – решила девушка, когда ей наконец-то позволили покинуть подвал, – свободы не существует». Свобода – это миф, сказка, призрачный оазис в раскаленной пустыне, к которому напрасно стремится изможденный путник. В общем, примерно так и говорил Учитель…
Тем не менее однажды утром девушка решилась встать и уйти. Покинуть Территорию Свободы, где этой самой свободы не было, вернуться в большой мир. Там тоже, как утверждал Учитель и как еще недавно верила она сама, люди живут в добровольных кандалах. Но в том мире есть мама, отец, в конце концов – тот же Родя… Вот уж никогда бы не подумала, даже в самые худшие времена, что будет до умопомрачения тосковать по нему!
До самого настоящего безумия.
До смерти.
Выбираясь из своего угла, девушка старалась двигаться совершенно бесшумно. Голова кружилась, перед глазами плясали радужные мушки, и ей пришлось собрать все силы, чтобы добраться до выхода, никого не потревожив. К тому же она не знала, кто из ее новых и уже успевших опостылеть земных родственников, братьев и сестер, по-настоящему спит, а кто от усталости и страха впал в полузабытье и вот-вот очнется.
И, опасаясь за себя, позовет старшего брата.
Потому что, если промолчит, – окажется в сыром подвале с мокрицами. Но даже самые отчаянные искатели внутренней свободы не очень-то стремились оказаться в промозглом каменном мешке высотой в полтора метра, где нельзя стоять в полный рост – только лежать на холодном кирпичном полу. Одна из младших сестер рассказывала: раньше глубина этого подвала достигала двух метров. Но вскоре после того, как Учитель здесь обосновался, подвал переоборудовали. Откуда-то привезли цемент, песок, машину кирпича и всего за несколько дней забетонировали земляной пол, а затем выложили кирпичом, подняв его почти на полметра. С тех пор там стало невозможно даже выпрямиться.
Однако тем, кто оказывался в подвале, это было почти безразлично. Большинству из них вообще ничего не хотелось – они безропотно спускались туда, даже не пытаясь сопротивляться. Лишь некоторым – недостаточно умным, как разъяснил старший брат, – приходилось связывать руки. Потом все остальные собирались в кружок у распахнутого подвального люка и хором просили у связанного прощения. Тот обязан был простить, иначе выбраться из подвала становилось все сложнее.
Девушка тоже прощала.
Даже теперь, ползком пробираясь к выходу, она ни на кого не держала зла, даже на старшего брата. Разве что на себя…
Уже у самой двери она скорее инстинктивно почувствовала, чем заметила, подозрительное движение. И невольно вскрикнула – совсем негромко. Но вместо того, чтобы вскочить на ноги и во весь дух броситься прочь отсюда – туда, в большой мир, пусть даже душный и несвободный, каким он казался ей месяц назад, – она застыла на месте, буквально приросла к невообразимо грязному дощатому полу.
Грязному – потому что все здесь грязное и замызганное. Учитель говорит: «Каждый имеет право не убирать там, где живет. Это противоречит природе. Кто и когда видел прибранную медвежью берлогу, евроремонт в волчьей норе или стерильно чистую собачью конуру? Медведи, волки и собаки сильны и без этого, сильнее человека, потому что он их боится…»
Вот что она знала твердо: все, кто оказался на Территории Свободы, боялись старшего брата.
Скорее всего, так же, как и девушка, про себя они называли его зверем. Только для одних этот зверь был мудрым и прекрасным, а для других – жутким, хищным, неукротимо свирепым. Из тех, от чьего логова надо держаться как можно дальше.
Движение повторилось.
Девушка испуганно повернулась туда, откуда послышался шорох, и ее глаза встретились с затуманенным взглядом Льва, одного из младших братьев. Она не знала, сколько ему лет и как его зовут на самом деле. Здесь, на Территории Свободы, всякий имел право зваться так, как велит душа. Этот называл себя Львом. Что касается возраста, то для тех, кто обитал на Территории Свободы, он вообще не имел значения. У всех был один-единственный старший брат, и он был старше любого из них. Все прочие считались младшими братьями и сестрами.
Так велел Учитель, чьего настоящего имени вообще никто не знал, даже Черная, стоявшая к нему ближе всех. Преданная настолько, что, казалось, готова смаковать грязь из-под его длинных, давно не стриженных ногтей. Да и какая, на самом-то деле, разница, как зовут Учителя… мучителя…
Лев смотрел на девушку в упор, или, скорее, сквозь нее. Он лежал на боку, привалившись костлявой спиной к стене с засаленными обоями, и таращил круглые глаза, давно потерявшие цвет. Когда это случилось – здесь или давным-давно, в те времена, когда Лев бродяжничал, кочуя от города к городу, от села к селу? Иногда он кое-что рассказывал о прежней жизни – скупо, осторожно, с оглядкой, хотя здесь, на Территории Свободы, его прошлое и будущее не интересовали никого, включая старшего брата.