Полоса отчуждения
Шрифт:
Почему таких величали, доподлинно признать никто не мог.
Может, оттого что, рубя лес, они ухали.
А может, еще по какой причине, тайга не знает.
Вторых звали «махари».
Ну тут и переводить не надо.
Это те, что то и делали, что давали маху.
Сюда входят всякого рода разведенцы и покинутцы.
И третьими значились «милоброды».
Это те, что шлялись по чужим бабам и вообще искали, где что плохо лежит. Максим ни к какой из таких когорт не принадлежал.
И не потому
А оттого что не успел внутри себя сформировать какое-то кредо. Девки на него засматривались, но не до той степени, чтобы сглазить.
Женщины постарше говорили: «Вот кому-то оклунок достанется!»
Оклунком в «Леспромхозе» звали мешок, наполненный до половины. И вот той половины, которой, как все считали, не хватало, была недалекость Максима, граничащая с наивностью.
Поэтому Вера была у него первой женщиной.
А первой любви, зачатки которой возникают в школе, он так и не испытал. И больше оттого что был упорным неуспевальщиком и пересданцем.
В школе над ним только смеялись, и не более того.
Однако Максим зрел.
Но, в отличие от медведя-шатуна, знал, что тайга не беспредельна.
Сейчас же он впервые в жизни поперхнулся чувством.
И получилось это так чудовищно нелепо. Без чего-то того, о чем можно было горевать без подвоха.
Если Подруга Жены впрямь его до сумасшествия любила, то почему сгинула вместе со своим монахом, который, как показала практика, и при ней не потерял своего прежнего статуса?
О той старухе, к какой он возил когда-то Подругу Жены и которая ее штанность восприняла как беса, которого та привела с собой, он вспомнил внезапно.
И тут же помчался к ней.
– Ну что, бензин вышел, а ход остался? – спросила гадалка, разом напомнив, что когда-то выручила его горючим.
Увидел он и тот велосипед, который многие дни возил в багажнике.
– Знаю, чего маешься, – сказала старуха. – Была у меня твоя красавица. Чтобы приворот я ей на тебя составила.
– Ну и что? – спросил он.
– Карта не легла, и плетка ветви раскидала.
Эту нагайку с некими косичками он видел.
Ею надо было ударить по столу.
Если косички в одну струну вытянутся – все дело на мази и Бога не надо просить.
А коли они вразнотык окажутся, то – порожностью пустоту черпать будешь.
Но его до одержимости доводил вопрос: как все же звали Подругу Жены?
Ради хотя бы того, чтобы помянуть ее в той же церкви.
– А этого она мне, милок, не сказала. «Гадай, – говорит, – на вихорок», – и прядь волос вот этими ножницами отпудила.
И показала ему этот «вихорок».
Был он перевязан суровой ниткой.
– Мне можно его взять с собой? – по-щенячьи спросил Максим, принюхиваясь к тому, что осталось ему на память от Подруги Жены.
– По ритуалу, – сказала бабка, – волосы должны быть сожжены.
И она бросила прядь в огонь.
Печка отрыгнула свежим пламенем и сразу стала гаснуть.
– Невеселой ей выдается судьба, – сказала старуха. – Бегливой.
– Как это понять? – спросил Максим.
– Беда будет гнать ее от порога до тына и наоборот.
– От кого? – спросил он с притаем.
– От… – она запнулась и потом как бы поназидала: – Ведь дети все от Бога. Но чтобы понять это, надо почувствовать в себе святость.
Первое, что ему захотелось, когда он покинул гадалку, это напиться.
Но водка ему не шла. Вино не лезло.
А на пиво и глаза не смотрели.
Потому он купил бутылку спрайта.
И – прямо из горла – выпил до единой бульбушки.
И только тут обнаружил в себе озноб.
Но не только души.
Достал из аптечки градусник.
Он показал – сорок.
51
Как-то один из седоков ему сказал: «Над идеей не надо смеяться. Это оставить надо на тот момент, если она окажется несостоятельной, а то и вовсе глупой».
Так вот идея писать самому себе возникла у Максима в пору когда он вдруг понял, что стремительно меняется даже в собственных глазах, иной раз теряя больше, чем находя.
Постижение же этого, что его окружало и сперва им воспринималось с долей растерянности, сейчас закрепилось, как неизбежность. С которой не только надо мириться, но и воспринять, как тайну грядущего.
Тем более от кого-то из маститых литераторов он услышал такое: «Писать – это значит разговаривать с самим собой».
И ему стало приятно, что эта форма общения с самим собой не выдумана им, а просто взята, как говорится, на вооружение.
И он начал.
Дорогой Максим!
Когда ты прочтешь это письмо, то поймешь, что основная функция его в том, чтобы зафиксировать четко организованные параметры, какими можно измерять чувства других, ревниво сравнивая их со своими собственными.
Свою наивность я терял быстрее, чем того требовали обстоятельства. От того неотесанца, каким я был в «Леспромхозе», нельзя сказать, что не осталось ни следа. Но все погрузилось в плоскость условности.
Когда я уезжал, то многие говорили, что город мне обломает рога.
Но он утяжелил душу.
За счет лукавства и скверноповедения.
И первой, кто, как у нас говорят, сбила меня с панталыку, была Подруга Жены.