Польская фэнтези (сборник)

Сапковский Анджей

Близился вечер. Когда медленно, как бы нехотя, наконец опустилась тьма, палачи взялись за дело.

Йони никак не могла поверить в близость своего сошествия из этой юдоли слез. Как любой юный человек, она не вполне осознанно, но все же считала, что в принципе она бессмертна.

Она ошибалась.

Тем временем Мори принялся декламировать свои вирши, воздушно-легкие, как палаческий топор. К счастью, Йони не могла похвастаться особой утонченностью ума, поэтому поэма не доставила ей большого удовольствия. Ей даже пришлось прикидываться заинтересованной.

Поэма

Мори тянулась, как кишка из выпотрашиваемой свиньи. В большом сокращении поэма была посвящена невероятной любви, коей воспылал некий соловей к привлекательной воробьихе. Затем шло подробнейшее описание пташки: ее круглой грудки и изящных ножек. Ни слова о перышках и клюве. Помехой буйному развитию романа оказалась разительная разница в характерах обеих птиц. Соловей, как всякий соловей, любил петь, причем не только когда брился, воробьихе же его голос не нравился. Поэтому она постоянно сбегала от неудачливого влюбленного, что доводило соловейку до черного отчаяния и ярости, достойной разве что сапожника, а постоянные погони за возлюбленной отнимали у него ценное время, отведенное на пение. Наконец однажды ночью, когда ничего не подозревающая воробьиха погрузилась в сон, соловей подкрался и подрезал ей крылья. И тут же лишил себя языка. Такое решение, несомненно, было идеальным компромиссом. Впрочем, бескрылая воробьиха уже не столь привлекала безъязыкого соловья. Он незамедлительно перенес свои чувства на некую соловьиную самочку, наделенную изумительным голосом и крутой грудкой. Уж не говоря о ножках. Однако избранница не желала даже смотреть на онемевшего певца.

В принципе история очень понравилась Безымянному Палачу, который ведь был мастером истязательства, а не стихосложения. Он даже отыскал в поэме однозначную метафору супружеского состояния как связи, опирающейся на двусторонний компромисс, основывающийся на том, что супруги ради взаимного блага лишают себя тех признаков, характеристик и т.д., за которые — не ведая о том — дарили друг друга любовью. В таком деянии содержался непонятный палачу парадокс. Впрочем, парадокс был непонятен не только палачу. Его не понимал никто.

Стихи Мори были тяжелы, как кузнечный молот, и казалось, что в любой момент они пробьют каменный пол подвала и провалятся напрямую в ад.

— Прелестная история, — сказала Йони, истекая лживыми слезами фальшивого возбуждения. Конечно, она вовсе так не считала. В ней говорил инстинкт самосохранения. Она очень хотела понравиться Мори, потому что его мучительственная поэма не дала желаемого результата. Ему было совестно перед Безымянным Палачом. Он и не предполагал, что продлись такое еще несколько лет, и он мог бы стать предтечей психологической войны. Злой, он вышел из подвала в поисках хотя бы капли вина. От поэтического азарта у него пересохло в горле.

Йони перевела умоляющий взгляд на Безымянного Палача. В своей краткой жизни она не видела никого, хотя бы наполовину столь же отвратного. Граф Мортен некогда зверски истязал палача, чтобы таким образом приобщить того к ремеслу. Юные, чрезмерно эластичные кости не выдержали напряжений и очень сильно деформировались. Теперь палач больше напоминал чудовище из ночных кошмаров. С человеческим существом у него было мало общего. И все же Йони сказала:

— Ты изумительный мужчина, господин мой...

Она использовала все свое искусство профессиональной куртизанки, но избежать судьбы не смогла. Потому что палач ей не поверил. Конечно, он знал, что мир жесток и зловреден, но такого коварного удара не ожидал.

Начались настоящие истязания. Безымянный Палач был чудовищно немилосерден, но даже и наполовину не столь жесток, как Йони с ним.

То и дело бывшая любовница Сорма Беспалого теряла сознание, и Мори казалось, что это уже конец, что она умерла, что палач споганил дело.

Но палач знал лучше.

Он никогда никого не истязал с таким отчаянным самозабвением. Он думал, что Бог сейчас говорит через него с невероятной ясностью мысли, быть может, даже декламирует свою Божественную Поэзию.

Мори смотрел на палача с немым восхищением. Он знал, что является свидетелем искусства редчайшего, невероятного класса, которого сам никогда не смог бы достигнуть. На его преждевременной плеши в свете факела блестел пот болезненной эмоции.

Но неожиданно палач заорал:

— Аааааааааааа!!!

Это был крик звериной боли и страдания. У него перед глазами встало его собственное детство, когда Мортен неустанно причинял ему боль, всегда щадя при этом руки мальчика, потому что для палача это самый что ни на есть главный инструмент. Он припомнил свой страх и отчаяние, когда вырастал и с абсолютной уверенностью знал, что ни одна женщина, даже в приступе умопомрачения, никогда не захочет на него взглянуть благосклонно. Он подумал, что у него вот-вот разорвется сердце.

Но сердца не разрываются из-за столь ничтожных причин.

Немая женщина глотала у себя в комнате слезы.

Мементо в своей — умирал.

Мори, не осознавая этого, обгрызал ногти.

Безымянный Палач убил Йони, которая никогда не могла бы стать женщиной его печальной жизни. Ничто уже не могло дать успокоения его испепеленной душе. Совсем так, словно на душу палача взглянул василиск.

Палач всегда думал, что знает лучше. В действительности же не знал ничего.

Покончив с Йони, он посмотрел на Мори глазами, бессмысленными от страдания.

— Это было изумительно, мэтр, — прошептал Мори. Ему показалось, что перед ним Бог собственной персоной. — С тобой никто не сравни...

Он не закончил фразы, потому что палач быстрым как мысль ударом разрубил ему череп двуручным топором. С его стороны это был акт милосердия, во всяком случае, он сам так думал.

Потом он подошел к Безымянной машине и спокойно положил голову под ее острие. Он не колебался. Он надеялся, что, отрубая себе голову, тем самым лишает Бога его языка.

Он ошибался.