Польский пароль
Шрифт:
— Товарищ генерал, а вы не скажете, где находится моя жена? Растерялись мы с ней… Адреса сменились.
— Скажу, — ответил генерал. — Она служит теперь в отдельном разведывательном авиаполку. Только что это вам дает — адреса-то у меня нет. Хотя выход есть! Черкните мне в блокнот номер своей полевой почты, а я вернусь, и через оперативного дежурного сообщим старшине Просековой. Договорились?
— Спасибо, товарищ генерал! Буду вам очень обязан.
— Нет, это я вам обоим обязан, — со смехом сказал генерал. — В прошлом году ваша жена на своем самолете меня почти с того света вывезла, а сегодня вы из
12
Прифронтовой аэродром был словно выплеснут на холмистое правобережье реки; плоская, почти круглая его плешина, со всех сторон обжатая лесом, хорошо виделась с высоты. На закате, когда поблескивала в лучах солнца выложенная рифленым железом взлетная полоса, аэродром казался полосатым, и не круглым, а вытянутым в длину. Он напоминал улей, озабоченно гудящий в погожие дни от рассвета до темноты.
Всякие самолеты перебывали тут за месяцы весеннего наступления. С неделю базировались новейшие красноносые «ястребки» — Як-9, потом с густым ревом на форсаже взлетали по утрам «горбатые» — штурмовики Ил-2, а когда линия фронта отодвинулась вперед, аэродром облюбовали скоростные элегантные «пешки» — пикировщики Пе-2. Они заходили на посадку по большой коробочке, выскакивали из-за леса и приземлялись грузно, впритирку — липли к железной полосе, как мухи к меду.
Ефросинья впервые жила средь такого разношерстного «авиационного базара» и втайне завидовала парням-летчикам, в пыли и грохоте взметавшим свои тяжелые бронированные машины. С дальней стоянки на обочине летного поля, где приткнулись два стареньких латаных По-2, Ефросинья подолгу наблюдала за стартом, провожала взглядом каждый бомбардировщик, пока не взлетал весь полк.
Нравилась ей аэродромная круговерть. По душе были зябкие рассветы, жаркие, пропахшие полынью суматошные дневные часы, умиротворенные вечерние сумерки, когда от самолетных стоянок, от еще не остывших машин остро несло пороховой гарью…
Аэродром напоминал ей большой вокзал, где вот так же перекрещиваются сотни разных путей и разных судеб. И то же круглосуточное тревожное ожидание. Правда, в отличие от вокзала, отсюда уходят и сюда же возвращаются. Но возвращаются не все. И у тех, кто не вернется, аэродром этот, пыльный, подернутый бензиновой гарью, остается, наверное, последним воспоминанием о земле, о прошлом вообще. У нее самой именно так было: год назад под Александровкой, очертя голову пикируя на фашистский «тигр», она в последний момент вспомнила свой аэродром, четко и ясно увидела его поле в радужных брызгах росы…
Немцы особенно не беспокоили аэродром, не отваживались — другие времена наступили для хваленых люфтваффе. По вечерам в огромном зале летной столовой бывало шумно. Летуны-бомберы, в основном молодежь, лейтенанты, чокались гранеными стаканами, реализуя наркомовские «боевые сто грамм». Обмывали ордена или молча пили за помин души невернувшихся товарищей.
Ефросинья посматривала на них со стороны, удивлялась: как это странно на войне все переплелось-перекрутилось! Вот они, ребята-летуны, поужинают, песни запоют, потом, сдвинув к окнам столы, танцы с официантками и оружейницами затеют, А завтра — как обрыв… Боевой вылет на заре, хлопушки зенитных разрывов, огненные трассы «мессеров» — и кто-то из них опять не вернется…
Что это — бесстрашие, равнодушие к смерти или пресловутое мужское легкомыслие?
Ей тоже не раз приходилось идти навстречу смертельной опасности. Но она относилась серьезно, отчетливо осознавала риск, близость смерти и всегда готовилась к этому. Уж не говоря о том, что никогда бы не позволила себе мутить мозги выпивкой накануне боевого полета.
А какая, собственно, разница, готов ты или не готов к смерти? Может, неготовому-то лучше: легче ее принять. Да и не в этом дело. Просто надо правильно и трезво понимать суть войны, честно самому себе представлять: это когда жизнь и смерть рядом, почти вместе, и зримой границы меж ними до времени нет. И не надо ее искать, эту границу, — зряшное дело…
Так что летчики по-своему правы. Они стараются жить, радуются, ловят минуты жизни. Они считают войну обычным делом, хотя из всего земного, с чем сталкивается человек, война есть самое необычное. Но надолго ли хватит человека на необычное? А надо жить, воевать и, главное, побеждать.
Летала Ефросинья мало, редко, хотя и числилась по штату командиром звена. Несуществующего звена, потому что из четырех легкомоторных По-2, положенных на авиазвено, в наличии было лишь два. А если по существу разобраться, то боеспособный — один, Ефросиньин, с бортовым номером «30». Второй самолет стоял с неисправным мотором, а пилот его младший лейтенант Матвеев, списанный по ранению истребитель, не вылезал из дежурства: его посылали то в стартовый наряд, то в гарнизонный, а иногда и начальником караула на аэродром.
Командир авиаполка, полковник-осетин, к Ефросинье относился хорошо, по-доброму, и, когда разговаривал с ней, молодцевато подкручивал усики, выпячивал широкую грудь. В плановую таблицу полетов ее ни разу еще не включали, а если приходилась иногда подлетнуть, то по разным пустяковым или хозяйственным надобностям. Она давно собиралась поговорить с полковником, высказать накипевшее в душе, да побаивалась. Все-таки Герой Советского Союза, известный летчик, говорят, одним из первых бомбил Берлин еще летом сорок первого года.
Он обращался к ней не по званию, как к другим, а, подчеркивая исключительность ее положения в мужском авиаполку, по фамилии, звучно закругляя «э».
— Товарищ Просэкова! Не отвлэкайте командование от дела. У вас же нэкомплект!
Полковник имел в виду нэкомплект не вообще авиазвена, а прежде всего Ефросиньину «тридцатку», на которой отсутствовал штатный летчик-штурман. Какой может быть разговор о вылетах на боевое задание?
— Но я же одна управляюсь, товарищ полковник, — пробовала упрашивать Ефросинья. — Ведь раньше-то летала всю дорогу одна.
— Нэ надо, душа моя! — вежливо улыбался комполка. — Нэ отвлэкайте!
И вот наконец в июне прибыл долгожданный штурман на ее машину.
Как-то поздним вечером в разгар ужина, когда столовая уже гудела по-базарному, к Ефросиньиному столику подошла хрупкая светловолосая женщина в капитанских погонах. Села на свободный стул, солидно звякнув при этом орденами — слева на груди у нее красовались два ордена боевого Красного Знамени. Прищуренно оглядела прокуренный зал и только потом обратилась к Ефросинье: