Польский пароль
Шрифт:
— А я не жалею. Чего жалеть? Я, слава богу, замужем уже два раза побывала. А третий раз для чего, для счета? Конечно, Мишка Дагоев хороший мужик, но связывать его не хочу. К тому же его где-то в Махачкале невеста ждет…
Просекова не сомневалась, что Сима говорит правду. Только от правды этой, от доверительных ее признаний дело нисколько не менялось. В полку давно уже судачат о ночных похождениях Глаголиной. И с намеками, будто Ефросинья покрывает свою капитаншу.
— Ты решай, Сима. Решай. Я сказала, а ты выводы делай.
— Ну и зануда! — рассмеялась Глаголина, — Ладно, решим после предстоящего полета. Ведь нам с тобой
— Ты серьезно?
— Какие могут быть шутки? У меня всегда данные высшего уровня. Из первых рук.
Вечером, как и предсказывала Глаголина, их действительно вызвали в штаб к начальству. В кабинете кроме Дагоева и штурмана полка присутствовал еще гость — моложавый полковник из какого-то фронтового управления.
Задание и впрямь оказалось необычным, хотя вряд ли особо опасным. Опасность для летчика заключается в возможности быть сбитым. Одиночный ночной полет, выход на цель, точный по времени и месту, и очень точная бомбежка — именно в этом заключалась главная сложность.
Что касается особой важности (цель в глубоком тылу, хорошо охраняемая и насыщенная огневыми зенитными средствами), то, во-первых, это не в диковинку. А во-вторых, все опять же зависит от мастерства и штурманского расчета: скрытое, бесшумное снижение при неработающем моторе, внезапность, сброс бомб на цель и при полном газе, на максимальной скорости уход на бреющем.
— Не забывай про маневр, душа моя, — назидательно сказал полковник Дагоев. — После сброса бомб, сразу же противозенитный маневр; уход змейкой или скольжением. Ну ты знаешь…
— Это само собой…
Дагоев раскурил свою черную кавказскую трубку, потоптался у стены, в который раз вглядываясь в оперативную карту, со вздохом поерошил шевелюру.
— Понимаете, девочки… Вы, конечно, большие мастера своего дела… Ты — как пилот, она — как штурман. Но… Тут одного мастерства мало, понимаете? Надо что-то еще… Разозлиться бы вам надо. Ведь эти паскудники эсэсовцы что придумали? Вокруг этого железнодорожного моста — очень важного моста! — они создали для нас, летчиков, неприкосновенную зону. Они разместили в ней прямо открыто лагерь советских военнопленных. Представляете, какие хитрые изуверы! Разозлитесь на этих гадов, девушки, утрите им, поганым, сопли! Врежьте по мозгам! Был мост и нет моста. И нет никаких пострадавших, понимаете? Ну постарайтесь!
Со следующего утра началась подготовка к полету. И хоть сама Просекова считала дотошность неизменным правилом в своей работе, бесконечные тренажи, контрольные перерасчеты, дополнительные инструктажи и ей надоели за двое суток. Откуда-то прислали даже инженера-мостовика, который битых два часа объяснял им на макете устройство и крепление ферм железнодорожного моста. Как будто они потом, прицеливаясь для бомбежки, станут искать эти «самые уязвимые места»!
Еще полдня отрабатывали взаимодействие с парой истребителей-охотников, назначенных для встречи и сопровождения на обратном участке маршрута. Парни эти вертелись вокруг летчиц, как гончие вокруг ежей, швыряли умопомрачительные комплименты и клялись, что в случае необходимости подхватят сестричек и донесут на собственном горбу. Пусть они не боятся.
Ничего они не боялись, только вся эта сверхсерьезная шумиха отвлекала от главного — от спокойной и деловой предполетной подготовки.
Наконец настала ночь вылета.
Взлетали после полуночи, в самую темень, и до линии фронта шли с набором высоты. Мотор тянул хорошо, однако машина была перегружена (две полусотки под крыльями!), и потому на предельный потолок вылезти все-таки не удалось. Перед тем как нырнуть в облака, Ефросинья взглянула вниз на редкие вспышки осветительных ракет и всполохи фронтовых пожаров. Улыбнулась, вспомнив происшедшее здесь недавно, полмесяца назад: они с Симой прямо средь бела дня вывалились из самолета-разведчика. Повезло им тогда, сильный западный ветер отнес парашюты в тыл наших позиций.
Они приземлились на холме — и надо было такому случиться! — прямо у стен женского монастыря!
Монашки пришли в неописуемый ужас, увидав падавших с неба парашютистов. Зато потом, когда разобрались, чуть ли не на руках внесли «пани летчиц» в монастырское подворье, и устроили в их честь нечто вроде торжественной мессы.
Ефросинья тогда, глядя на пожилых монашек, пожалуй, впервые за многие годы вспомнила о своей юности, о таежном кержацком ските. Даже взгрустнула — до того явственно и больно напомнил ей монастырский дух ладана полузабытые скитские дни…
Просто не верилось, что когда-то и она отбивала в моленной истовые поклоны, по складам читала «священные книги», водя пальцем по засаленным страницам. Искала истину… А истина оказалась вовсе не там, не в ветхих непонятных книгах, а в другом, огромном, считавшемся запретным мире.
Жаль ей было этих усохших, заживо похоронивших себя женщин. Они прожили жизнь, не прожив ее. И не спасли их от мирских бед толстые монастырские стены, война вошла и сюда — голодом, страданиями, кровью.
А как их потом провожали! Монашки ни за что не хотели отпускать, не открывали ворота военному «доджу», который вскоре прислали на розыски парни-летчики с воздушного разведчика, который они все-таки сумели посадить на ближний аэродром.
…Ефросинья огляделась, оценила погоду: метеорологи не ошиблись, предсказывая облачность средних баллов. Слева, уже видимая тускло, закатывалась луна, пряталась за дальние горы, чуть оплавив черную каемку хребтов. Это хорошо. Значит, основную часть маршрута Ефросиньина машина-«тридцатка» пройдет в полной темноте. Теперь все решат выверенное время и точный курс.
Это забота штурмана. Что-то Сима молчит, в переговорном устройстве целый час ни звука. А ведь обычно она мурлычет «Уралочку», перевирая и переделывая по-своему куплеты. Знать, взгрустнула. Странное у них с Дагоевым прощание получилось… Он вроде бы поцеловать ее намерился, но Сима отшатнулась, даже кулаком погрозила.
— Что это ты Дагоева отшила давеча? Слышь, Сима, тебя спрашиваю?
Та ответила не сразу. Буркнула недовольно:
— Так надо… Я перед полетом не целуюсь… Плохая примета.
Ефросинья вспомнила вечно озабоченного полковника Дагоева, залысины над лбом, путаный вихор на его макушке. Сравнила с Николаем Вахромеевым, усмехнулась: при внешней несхожести оба никудышные ухажеры. Оба мямлят, деликатничают, ничего твердо вслух не высказывают. Будто подсказки ждут… А чего гадать-то тому же Дагоеву? Взял бы эту Симу за руку, вызвал начштаба (кабинет рядом!), да и приказал прихлопнуть печать — вся недолга. Она, Глаголина, дамочка балованная, с капризом — сама не знает, чего хочет. Вот сейчас сидит букой, молчит. Поди, ругает себя, укоряет за горячность: зря отказала человеку…