Польский пароль
Шрифт:
Справа прошли последний контрольный ориентир — небольшой город при слиянии двух рек. Отсюда курс менялся: Сима выдала плюс одиннадцать градусов, а потом начиналась последняя прямая — завершающий отрезок маршрута.
Цель была уже близко.
На стеклах приборов отражался медленно светлеющий сзади восток. Теперь — астрономически точный отсчет времени, ибо на конечную точку «тридцатка» должна выйти на гребне ночи и дня, чтобы более или менее отчетливо разглядеть под собой цель.
Пора было снижаться. Ефросинья уменьшила обороты мотора, самолет стал терять высоту, проваливаясь и резко вздрагивая на молочно-белых ухабах облачности. В чернильном овале леса, прямо по носу самолета,
— Боевой курс! — резко бросила в раструб Сима Глаголина.
Теперь надо забыть о моторе — только бесшумное планирование, только парение на крыльях под заунывный свист стальных расчалок. Она должна дотянуть до моста, варьируя скорость и полагаясь лишь на сделанные раньше расчеты, на свое пилотное чутье.
Земля виделась смутно, серой лентой проскочило сбоку шоссе, мелькнули кубики каких-то строений, потом сильно и остро, до рези в глазах, пахнуло ночным лесом. Ефросинья цепко держала светящуюся стрелку высотомера, которая плавно заваливалась вправо к цифре «100». Дальше — критические скорости планирования, зазеваешься — и машина может свалиться в штопор…
— Дотянем, Фрося? — тревожно спросила Глаголина.
— Дотянем…
Им надо было дотянуть во что бы то ни стало! Хоть еле-еле ковыляя с крыла на крыло, хоть опасно парашютируя и зависая, но дотянуть бесшумно до этого проклятого моста…
А между тем Ефросинья чувствовала: что-то не ладится… Высота стремительно падала, а внизу по-прежнему зловеще-черно и, казалось, бесконечно тянулся лес. По карте, по расчетам, уже должна начаться приречная пойма, но ее не было!
Сильный встречный ветер, неожиданный в рассветном безмолвии, — вот что путало сейчас карты…
Ефросинья представила, что произойдет, если придется включать мотор на «дотяжку»: обманчивая тишина сразу взорвется в грохоте и пламени, вспоротая в клочья трассами зенитных «эрликонов»…
На плечо ее цепко, жестко легла рука Симы Глаголиной — Ефросинья понимала этот отчаянный жест: «Тяни еще маленько! Только не мотор!»
Как опытный пилот, она чувствовала: перегруженная «тридцатка» уже виснет над лесом, буквально цепляется за воздух.
И наконец-то пойма! Только теперь Ефросинья сообразила, что ширина ее не соответствовала карте, пойма была значительно уже, и потому почти сразу же возник силуэт моста. Oн наплывал ажурной громадой, приближался широко, выпукло, сумрачно поблескивая. От него несло ржавчиной, железной окалиной, как от старого речного буксира. Ефросинья впилась взглядом, словно мост был живым чудовищем, готовым в последний момент отпрыгнуть в сторону. Нет, она не чувствовала озлобления и не помнила сейчас напутствий полковника Дагоева. Приближающийся мост она ощущала даже не целью, а, скорее, препятствием, очень трудным и решающим, только преодолев которое она получит право жить дальше. Все остальное не имело значения.
«Тридцатка» облегченно подпрыгнула, едва лишь крыло сравнялось с горбатой фермой, — бомбы пошли вниз, И в то же мгновение яростно, оглушающе-громко взревел мотор…
Самолет пушинкой швырнуло куда-то вверх, в сторону. Ударившись о приборную доску, Ефросинья вдруг увидела землю странно перевернутой, вкось уходящей под левое крыло и в свете вспыхнувшего прожектора — повисшую на ремнях Симу: она что-то кричала, радостно сверкая зубами.
Потом — грохот, дребезг, мельтешение огня. Стеклянные осколки от приборов, впившиеся в лицо. И пламя на хвосте. Она удивилась: почему на хвосте? Почему загорелся перкалевый фюзеляж, а не бензобак на центроплане? Оглянувшись, она увидела Симу, по-прежнему высунувшуюся по пояс из кабины и висящую на пристяжных ремнях. Похолодела от ужаса, встретив опять ее застывшую улыбку — мертвую улыбку…
А самолет все-таки летел. Огненные трассы полосовали вокруг уже светлое небо, сзади тянулся дымный хвост, но «тридцатка» упрямо ползла на запад — тянула над самым: лесом, заваливаясь на изодранное снарядом крыло.
Рождался день, проступали краски. Отстали наконец остервенелые зенитно-пулеметные трассы, и Ефросинья вдруг поняла, что назад ей пути нет, родной аэродром навсегда заказан для израненной и горящей «тридцатки».
Она так и не знала, взорван мост или нет, — боялась оглянуться, чтобы еще раз не увидеть мертвое лицо Симы. Совершенно не помнила, когда и как сумела вывести в горизонтальное положение машину, подброшенную, перевернутую мощной взрывной волной.
Все осталось позади, в прошлом, за роковой чертой минувшей ночи. Суматошные аэродромные будни, танцульки в летной столовой, лица друзей и боевых подруг. И отдельно от всех обиженное недоуменное лицо Дагоева — таким оно запомнилось в свете стартового прожектора. Он долго еще ничего не будет знать, не получит ответа на многие вопросы о судьбе экипажа «тридцатки»…
А ей, «тридцатке», предстоит падать сейчас в эти рассветные минуты. Не приземляться — именно падать, потому что вокруг, куда ни глянь, только лес. Поврежденная машина через минуту начнет чиркать колесами по верхушкам деревьев.
И все же падать на лес не пришлось. Впереди под капотом вдруг мелькнула голубая полоса, и Ефросинья мгновенно перекрыла бензиновый кран, выключила уже опасно чихавший мотор. Только потом сообразила: внизу, на склоне холма, было крохотное поле цветущего льна!
Машина устремилась к земле, чуть зависла и, ударившись колесами, подпрыгнула, потом с треском завалилась на нос и левое крыло. Над обломками сразу же заплясало пламя.
При ударе Ефросинью далеко выбросило из кабины.
Она лежала в траве с переломанными ногами и бессильно плакала, наблюдая за огромным костром. Ведь там осталось тело Симы…
Надо было ползти к спасительному лесу — это совсем рядом. Ефросинья перевела взгляд и вдруг увидела: вдоль всей опушки — замаскированные ветками танки!
Теряя сознание, она подумала, что все это ей просто пригрезилось: ведь на танковых башнях краснели звезды! Этого просто не могло быть! Откуда взяться советским танкам в глубоком тылу немцев?
Все последующее она тоже воспринимала как болезненную полуявь: бегущих к ней людей в красноармейской форме, обычную русскую речь и крепкий дух солдатской махорки. Она ничуть не удивилась, увидав среди танкистов Николая Вахромеева. Сдернув каску с перебинтованной головы, он что-то громко кричал, ошалелый от радости. Потом легко и осторожно поднял Ефросинью на руки.
Она очень часто видела этот сон: они с Николаем наконец-то встречались, и он поднимал ее, нес на руках. Как было когда-то на первом свидании в таежной Черемше…
Во всем теле чувствовалась резкая боль, — нет, это был не сон!
22
Не только Крюгель, даже доктор Грефе изумился поразительной ловкости русских, с которой они обставили эсэсовцев, свели на нет их изуверскую затею со «щитом военнопленных». Минувшей ночью легкокрылый «русфанер» точно сбросил бомбы и развалил пополам железнодорожный мост. Это подлило масла в огонь, эвакуационная суматоха, уже несколько дней царившая в «Хайделагере», сразу усилилась. На станции возникла пробка из нескольких эшелонов с демонтированным оборудованием. Теперь эти эшелоны надо было срочно отправлять окружным путем, возвращая их сначала в Жешув, в сторону фронта.