Польский пароль
Шрифт:
Комдив помедлил, покачал головой:
— Ну, кержаки, у вас прямо цыганская хватка!.. — махнул рукой: — Ладно, старшина, бери и второй. Но помни: уложиться точно в срок!
Подошел к окошку, чуть сдвинул занавеску, наблюдая, как мечется по двору Савушкин, машет руками перед водителями бронетранспортеров (даже сумел их от ужина оторвать!).
— Силен мужик!.. Вот на таких и держится наша матушка-пехота, Он у тебя давно взводом командует?
— С августа прошлого года, — ответил Вахромеев.
— Пора бы его и на младшего лейтенанта представить, — сказал комдив. — Я полагаю, пора.
— С
— Вот это и есть главное! — сказал комдив. — Солдатскую науку он превзошел, командовать в бою научился. Стало быть, офицерское звание ему положено по праву. После взятия Тарнополя напиши представление на Савушкина.
— Есть!
Вошел ординарец с огромной сковородой жареной картошки, шипящей шкварками. Вахромеев, конечно, заметил, как быстро успел причепуриться Афоня, надел новый поварской передник, а слева на груди на видное место пристроил свою единственную медаль «За отвагу». Ловко поставил сковороду на стол, быстро разложил посуду и тут же вышел, щелкнув каблуками.
— А ты сменил ординарца? Новенький? Помню, был у тебя этакий прыщавый «громовержец» с гусиной шеей. Теперь бычка упитанного подобрал, под официанта работает…
Вахромеев от души расхохотался.
— Это тот же самый, товарищ полковник! Ну «громовержец». Ей-богу, он! А все после той контузии на высоте двести семь под Харьковом. Помните, я вызывал огонь на себя? Так его, Прокопьева, там землей завалило, еле потом откопали. И представляете, будто заново родился парень. Лихим солдатом стал.
— Ну и ну! — удивился комдив. — Психологическая перековка получилась. Бывает.
После чая полковник глянул в окно, поинтересовался: не возвращаются ли бронетранспортеры? Потом хитро подмигнул Вахромееву:
— А я ведь, комбат, приехал настроение тебе поднять перед боем! Да, да, не удивляйся. Был я на днях в прифронтовом госпитале, к хирургу ездил на консультацию. И знаешь, кого там встретил? Ни за что не догадаешься. Твою землячку-летчицу, ту, что под Харьковом приезжала к тебе в гости…
— Ефросинью!.. — охнул Вахромеев.
— Ее самую! Да ты сиди, сиди, не вскакивай! Ничего с ней серьезного не случилось, малость поцарапало осколком ногу — вот как меня, примерно. К тому же она уже готовилась на выписку. Так что привет тебе и поклон.
— Спасибо.
— Ну «спасибо» ты не отделаешься, потому как я еще и письмецо тебе привез. Правда, коротенькое. На дороге это все случилось, я очень спешил. Вот, получай.
Пока Вахромеев торопливо и жадно читал-перечивывал записку, комдив благодушно бурчал что-то себе под нос, прохаживаясь у печки. Потом вернулся к столу и плеснул в кружки оставшийся во фляге «боезапас».
— Завидую я вам… А вообще, черт-те что иногда придумывают люди: любовь на войне! Это надо же! С одной стороны, тут, как говорится, чистый вывертыш. А ежели с другой посмотреть, то все правильно. Давай, комбат, выпьем за твою любовь, за то, что она выжила, выдюжила.
3
Сначала была радость: военно-врачебная комиссия при выписке из госпиталя признала старшину Просекову «годной к летно-подъемной службе в легкомоторной авиации». Об эхом было записано в медицинской книжке. Однако в записи имелась оговорка, поставленная в скобки: «После использования десятидневного отпуска, необходимого для отдыха и полного излечения». Эта оговорка и портила все дело.
Где его проводить, этот отдых? Не поедет же она в Черемшу или даже в Саратов, в пустующую двухкомнатную квартиру! Хотя бы потому, что по теперешним временам, когда можно рассчитывать только на «пятьсот-веселый», этих дней как раз хватит, чтобы доехать до Саратова и вернуться обратно. Такое путешествие не прельщало…
Правда, главврач говорил про тыловой профилакторий для военных летчиков, расположенный где-то под Киевом. Советовал махнуть туда — это недалеко. Но как ехать без путевки, без направления, наобум, за здорово живешь? А если дадут от ворот поворот? Ведь сейчас всюду забито-переполнено: вокзалы, госпитали, пересылки. Вся Россия поднялась, валом повалила на запад: старая граница уже за спиной, теперь пора и поквитаться с фашистами.
Нет, не время отдыхать да по профилакториям прохлаждаться! Не время! А что делать, куда податься, где искать свою эскадрилью? Надо думать…
Прямо за старой городской площадью, мощенной булыжником, тянулся парк, реденький, искромсанный артобстрелом — городок зимой дважды переходил из рук в руки. Еще в госпитале, с грустью поглядывая в окно, Ефросинья мечтала после выписки непременно пройтись, прогуляться по единственной аллее, уловить запах оттаявших ветвей, притронуться к липким бугоркам зреющих почек (а они уже должны быть: весна…).
Она бросила вещмешок и шинель на скамейку, села, запрокинула голову к солнцу — и поплыл, закачался голубой мир, баюкающий ласковым теплом. Сразу далеко отодвинулось вчерашнее, стало почти полузабытым прошлым: и тревожная тишь ночных госпитальных коридоров, и запахи бинтов, лекарства, д острый блеск хирургических инструментов, и твердые, властные пальцы медсестры, которые, казалось, были налиты постоянной сплошной болью…
И уж совсем-совсем далеким, неясным, как пожелтевшая старинная фотография, увиделось то памятное январское утро, когда к аэродрому внезапно прорвались немецкие танки. Горели цистерны, рвались снаряды, ошалело ревели танковые моторы и лязгали гусеницы — все это, растушеванное снежной поземкой, поначалу показалось ей нереальным, ненастоящим, словно кошмарное видение, продолжающее прерванный утренний сон. Она выскочила на мороз только в наспех накинутой куртке, на минуту оторопела, задохнулась от ужаса, а когда мимо прогрохотал приземистый «тигр», кинулась на стоянку.
Танки уже крушили технический склад, таранили, сминали под себя бензозаправщики на краю летного поля — там разлилась широкая огненная полоса. Ей повезло: моторист Атыбай Сагнаев, по своему обыкновению, пришел к машине задолго до общего подъема, прогревал мотор, регулировал карбюратор. Можно было немедленно взлетать.
Моторист прыгнул во вторую кабину, и они тут же стали выруливать на взлет, но увидели инженера эскадрильи: раненный, он брел, шатаясь и падая в снег. Атыбай выскочил, подхватил майора и помог ему забраться в самолет, а сам остался на снегу… Не могла его взять Ефросинья — слишком грузным был инженер.