Полубоги

Под маской легкого смеха Джеймз Стивенз оставался философом — и премудрым, с тех самых пор, как вообще начал писать.

— Оливер Сент-Джон Гогарти, поэт, прозаик (Бык Маллиган в «Улиссе» Джойса)

Джеймз Стивенз… прирожденный человек искусства, миниатюрный снаружи, но большой внутри, громадный, просторный.

— Сэр Алберт Хенри Джордж, граф Грей, 9-й генерал-губернатор Канады Ума тебе не занимать, фурор же малозначим, Ты Лиффи вынудил сиять, зажжешь и десять Темз. Но без тебя мы как без рук, мы единенья алчем; О, половина сил Эрин! Ну что случилось, Джеймз? — Джордж AE Расселл,

писатель, поэт, художник, мистик — на отъезд Стивенза в Англию

За последние годы мы почтили двух ирландских поэтов — Уильяма Батлера Йейтса и Джеймза Салливэна Старки. Сегодня к ним добавится третий, Джеймз Стивенз, чей гений столь разнообразен, что некоторые критики сравнивают его и с Эсхилом, и с Милтоном, некоторые же считают, что его дар в основном, если не в главном, — лирический. Когда мнения знатоков так сильно расходятся, что уж говорить о читателе. Оратор растерян: Stat et incertus qua sit sibi. Nescit eundum [2] . Ho одно можно утверждать наверняка: что бы ни решила дальнейшая история о деяниях Джеймза Стивенза, он навеки пребудет среди старших жрецов Муз. В его представлении безмерного — Вечности, Пространства, Силы, — в его картинах Бога, что бродит по опустевшему саду, в его рассказах о том, что Томас ляпнул в пабе о гневе Всевышнего, «он превосходит простое человеческое и становится голосом Духа Поэзии»… Вряд ли необходимо цитировать из «Полубогов», «Дочери поденщицы» и, возможно, знаменитейшей его работы — романа «Горшок золота». Столь выдающемуся человеку полагаются бурные аплодисменты.

— Из речи официального оратора Дублинского университета на церемонии торжественного присвоения Стивензу докторской степени по литературе

Поэт-балагур с лучезарной звездой под шутовским колпаком.

— Шон О'Кейси, драматург, прозаик

[Стивенз] мой духовный близнец.

— Джеймз Джойс

С мая 1913-го по август 1915 года классик ирландского модернизма, поэт, прозаик, драматург Джеймз Стивенз (1880–1950) с семьей жил в Париже, и роман «Полубоги» написан им в кафе «Клозери де Лила» на бульваре Монпарнас, дом 171, — в излюбленном месте французской и европейской художественной богемы того времени. Говорят, Стивенз ухитрился забыть там рукопись, но официант, вернувший ее автору, отказался принять вознаграждение за находку, — он-де и сам писатель.

Хотя в том же 1914 году, когда увидели свет «Полубоги», предыдущий роман Стивенза, ставший в итоге его визитной карточкой, — «Горшок золота» — получил престижную литературную Премию Полиньяка, и сам автор, и ближайший круг литераторов, включая Уильяма Батлера Йейтса, сочли «Полубогов» самым интересным и зрелым прозаическим произведением Стивенза. «Полубоги», как и «Горшок золота», по сути своей комическое фэнтези — и, конечно, пикареска, — но есть в нем и яркая провидческая грань; герои Стивенза в «Полубогах» действуют и на земле, и в небесах — христианских, каббалистических, блейкианских и теософских. Более того, в «Полубогах» нашлось место деликатной сатире на противостояние каббалистического и теософского учений, а также ироническому анализу дионисийского и аполлонического в людях и ангелах. Как и в «Горшке золота», центральная тема в «Полубогах» — война и алхимия женского и мужского, в земном и небесном, однако в смысле причуд повествовательной стратегии «Полубоги» — самое сложное прозаическое произведение Стивенза. Выдающийся ирландский литературовед, критик и просветитель Огастин Мартин (1935–1995) рассматривает «Полубогов» еще и как тройную комедию — комедию скаредности, любви и космоса.

Патси Мак Канн и его дочь Мэри, ирландские странники (они же скитальцы или, как их пренебрежительно именовали в XIX веке и ранее, лудильщики, ирл. lucht siulta, малая народность, и поныне кочующая по ирландским холмам), подбирают на своем пути трех ангелов — Финана, Келтию и Арта, и некоторое время путешествуют с ними вместе, ищут приключений и болтают обо всем на свете. Попутно заметим, что Стивенз сразу же предупреждает читателя, чтобы не ждал от «Полубогов» строгого соответствия каким бы то ни было каноническим текстам и учениям: Финан, номинально старший в небесной троице, — архангел, ниже по чину, чем серафим Келтия и херувим Арт. Ангелы, как и подобает им, отвечают за мистическую составляющую бесед в пути: Финан излагает историю о реинкарнациях, Келтия — о законах кармы, а Арт — о движениях сущности на дорогах перерождения по кармическим

законам. Однако никаких задач воспитания нравственности в попутчиках-людях ангелы не решают, а вполне буднично пользуются по-всякому — сомнительно в том числе — добытыми житейскими благами; и в этом, как и во всем другом в романе, Стивенз легко и свободно подчиняет серьезные большие мировоззрения своим художественным интересам. Мы, читатели романа, тем самым тоже обретаем свободу от догматизма.

И люди, и ангелы в этом странствии претерпевают каждый свою эволюцию. В частности, Арт, самый юный из небесных гостей, получает все четыре вида питания, необходимые, согласно Будде, «для поддержания существ, которые уже возникли, и для содействия тем, которые собираются возникнуть: […] питание [в виде] съедобной [материальной] пищи, грубой или утонченной; второе — [это] соприкосновение [органов чувств с миром]; третье — [это] умственное волевое намерение; четвертое — [это] сознание» [3] . Финал же всего романа — еще один пример замечательного синтеза западной и восточной мистических традиций, излюбленное занятие многих дальнейших модернистов и постмодернистов: полубоги одновременно переживают преображение и в христианском, и в буддийском смысле. Чтобы не выдавать интригу, скажем, что троица ангелов нашла себе друзей именно в этих людях совсем не случайно.

Но не одни только эти три ангела посещают Землю — сюжет «Полубогов» усложняется и делается все причудливее благодаря Бриану О Бриану и его собрату по судьбе — ангелу Кухулину. В этой части романа нам выпадает замечательная возможность познакомиться с законами кармы по-ирландски. Здесь же, в истории Бриана О Бриана, Стивенз вновь переиначивает вечную историю о встрече грешника со святым Петром в христианском раю, однако вовсе не Петр решает дальнейшую судьбу Бриана из рода Брианов, а Радамант — судия из античной Преисподней. Неудивительно в таком случае, что среди ангелов при Радаманте состоит Кухулин, один из самых кровожадных героев кельтского язычества. Изгнание Бриана и Кухулина из рая — пародийный привет «Потерянному раю» Джона Милтона.

В «Полубогах» Стивенз — впервые в истории и ирландской, и английской прозы — по-домашнему и уютно соединяет мистическое с обыденным. Английский литературный абсурд XIX века существует в пространстве, далеком от повседневного; первые постмодернистские подвиги Флэнна О’Брайена, впрямую опиравшегося на работы Стивенза, состоялись позже, и О’Брайен смешивает, но не сращивает сказочное и реалистическое. Стивенз же, как настоящий ирландец, прибегает к диалогу, решая все хоть сколько-нибудь непростые идеологические задачи в тексте, и в разговорах ангелов и людей как раз и возникает это непринужденное игровое родство земного и возвышенного. Ангелы не воспитывают и не просвещают своих смертных друзей: беседуя, они облекают в слова, то есть придают тело идеям и мыслям, опускают на землю то, что изначально не имеет очертаний, границ и сроков бытия.

Решив написать «Полубогов» в комическом духе, Стивенз совсем не имел в виду показать, что выбранные им темы легки и развлекательны. Выбор формы глубоко связан с потребностью создать видение мира, в котором возможна прямая живая связь и взаимная зависимость духовного и физического, земного и надмирного, животного-растительного и человеческого. Есть в ней и реализм, подобный описанному в пьесах Джона Миллингтона Синга, и байроническая комедия ангелов, и нравственная поучительность ирландских саг, и авантюрные похождения с неявными, но сильными смыслами и задачами, социальная философия и волшебная сказка с говорящими зверями. Стивензу, как мало кому и из его современников, и из позднейших прозаиков-экспериментаторов, удалось передать читателю многогранное гуманистическое сообщение, живое и свободное от морализаторства, — да еще и наделить его поэтической красотой.

Шаши Мартынова

— Оставь ты осла в покое, — сказал Патси Мак Канн [4] дочери. — Слыханное ли дело, — брюзгливо продолжил он. — Говорю тебе: обходишься ты с ослом так, что и христьянин от скверного слова не удержится, вот что.

— Не замай меня, — отозвалась та. — Еще ладно б, кабы хотела я животинку обидеть или ущемить, а раз я люблю его, осла этого, кому какое дело?