Полукровка. Эхо проклятия
Шрифт:
А вот молодость Галы (мать терпеть не могла своего хохляцкого имени «Галина Тарасовна», всю жизнь считала его своим проклятием, почему и предпочитала, чтобы все знакомые и домашние, не исключая дочери, называли ее просто Гала) прошла за кулисами Оперной студии Консерватории. Именно с тех самых пор эта дородная женщина сохранила привычку к духам явным, ярким и крепким, как театральные костюмы и грим. Впрочем, к костюмам и гриму она имела отношение не совсем прямое, поскольку работала не певицей и даже не костюмершей или гримершей, а массажисткой. Руки у нее действительно были золотые, внешность ярчайшая, и многие из студентов, статистов и даже некоторых солистов на нее заглядывались. Именно в Ленинградской Консерватории она и познакомилась однажды с отцом Самсут.
Своего отца Самсут помнила плохо. Буйные черные кудри, угольно-черные глаза, могучее телосложение — вот, пожалуй, и все, что запомнилось из детства. Ну и беспрестанные арии мирового
На этих самых «капустниках» отец, что называется, отрывался по полной, покоряя сердца (и не только) благодарных слушательниц, в первую очередь, своим дивным тенором. Матос вообще считал, что в нем умер гениальный оперный певец, хотя специально этому ремеслу он никогда не учился. Зато постоянно покупал пластинки с лучшими исполнителями оперных арий, слушал их и подражал всем подряд. Большой выцветший постер Марио Ланца, на которого молился Матос, еще долго висел в прихожей, и Ван, будучи маленьким, честно уверял всех, что это его дедушка. Вечерами в кухне гремел мешавший Самсут спать отцовский голос, распевавший «Ohime! che feci! Ne sento orrore!», [3] а ближе к полуночи арии начинали перемежаться не менее громкими рассуждениями о том, что в этой стране нет никому дела до истинного таланта, что нужно угождать всяким начальникам, непременно вступать в партию, и так далее, и тому подобное… «Тому подобное», как не трудно догадаться, заканчивалось питием.
3
«О, что я сделал! Подумать страшно!» — начало арии Альфреда из финала третьего действия «Травиаты».
Зарабатывал отец мало. Весь дом, скрепя сердцем (а порой и зубами), тащила на себе Гала. Матоса же такое положение вещей, похоже, вполне устраивало: всякий раз, отбыв очередной второй номер на сцене, он шел оттачивать оперные партии сначала перед друзьями, а потом, когда те в конце концов пресыщались высоким искусством в авторской интерпретации, перекидывался на завсегдатаев пивного бара «Янтарный», что на Карповке. Там благодарные слушатели находились всегда. Шло время. И вот в один не самый прекрасный день, когда Гала окончательно поняла, что «тащить» в одиночку уже не хватает никаких сил и нервов, она организовала супругу часовое ток-шоу на весьма актуальную тему «Так жить нельзя» с применением подручных кухонных средств. Этот вечер врезался в память маленькой Самсут, в первую очередь, по причине зашкаливающих на кухне децибелов.
Однако же эмоциональный срыв матери, как ни странно, возымел действие. Пристыженный и слегка прибитый Матос вынужден был признать свою неправоту и уже на следующий день взялся за ум: стал заметно умерен в питие и сделался весьма кроток в общении с представителями руководства театра. Скорее всего, и то и другое давалось ему с немалым трудом. Тем не менее чудодейственные перемены в актере Головине были благосклонно замечены театральным начальством, и аккурат в предолимпийский год ему доверили, пусть и второстепенную, пусть и во втором составе, но все-таки очень серьезную роль в спектакле, который впоследствии прославил МДТ чуть ли не на весь мир. То был знаменитый «Дом» по одноименному роману Федора Абрамова. Вот эта самая роль в конечном итоге его и сгубила.
Зимой 1981 года, когда труппа МДТ собралась на гастроли в Швецию, неожиданно тяжело заболел актер из первого состава, и Матоса спешно вписали в число отъезжающих. Гастроли продолжались ровно неделю, по окончании которых труппа вернулась в Ленинград в слегка усеченном составе — «минус один человек». А еще через два дня на утреннюю политинформацию в 5-А класс ворвалась взволнованная старшая пионервожатая Адель Николаевна и трагическим голосом поведала аудитории о том, что отец Самсут Головиной предал самое ценное и дорогое, что есть в жизни советского человека, — свою Советскую Родину и поменял завоевания Великого Октября на сомнительные бездуховные ценности загнивающего капиталистического Запада. К этому моменту о чем-то подобном нехорошем пионерка Головина уже догадывалась,
Однако никуда они с мамой, естественно, не переехали. Примерно месяца через полтора, перед сном Гала зашла в комнату к Самсут и, присев на краешек кровати, сказала как отрезала: «У тебя больше нет отца. Он жив, у него все хорошо, но отца у тебя больше нет». Странное дело, но слез у обеих в ту ночь почему-то не было…
«А вообще, странная все-таки у нас семья», — невесело подумала Самсут. Пока жива была бабушка Маро, она скрепляла все, как цементом, но стоило ей уйти — и все распалось, будто карточный домик. Да ведь и сама она, Самсут, приложила руку к шаткости их нынешнего существования: родила Ваньку, не подумав о нормальной семье, о традициях, о прочных корнях, без которых, оказывается, порой бывает очень трудно. Конечно, ей было тогда чуть за двадцать, но что это оправдывает теперь, когда в результате у Вана всех родственников — всего одна она да Гала. А как было бы здорово, если б у него был настоящий дед. А еще лучше, чтобы и прадед, тем более такой колоритный… Самсут вдруг на мгновение представила себе идущих по набережной Невки юркого Вана рядом с глыбой Ивана Головина в парадном костюме с орденскими планками, и сердце ее болезненно сжалось. Нет, так нельзя, так неправильно, так не должно быть…
Впрочем, формально дед у Вана все-таки есть. И в связи с хотя и туманной пока перспективой получения мифического наследства теперь ей придется искать этого несостоявшегося Паваротти неизвестно где. Хотя почему это, собственно, неизвестно? Вышло так, что адрес отца у нее был. Причем об этом не знала даже мать, которой Самсут решила не рассказывать о своем неожиданном открытии, сделанном лет пять назад.
Тогда, в аккурат под католическое Рождество, она выудила из почтового ящика красивую открытку с изображением готического собора в огнях. С обратной стороны, с минимальным количеством текста, мешая русские слова со шведскими, ее и Галу поздравляли с Рождеством. Внизу стояла корявая подпись «Matosius Sj"oestr"om». Сердце Самсут бешено заколотилось. Она пробежала глазами место обратного адреса — Упсалагатан, 6, Кепинг, Швеция… «Упсалагатан, 6,— пробормотала Самсут, снова взглянув на небрежно-размашистый отцовский почерк. — Какое дурацкое название. От него так и пахнет лекарствами. Интересно, что это означает в переводе на русский?.. Так, значит, в конечном итоге у отца все получилось? Пусть не Германия, но ведь и Швеция не самый плохой вариант. А возможно даже и куда как лучший. Но почему именно сейчас, когда прошло столько лет, отец, наконец, вспомнил об их существовании и подал весточку о себе? Неужели все это сделано лишь для того, чтобы удовлетворить собственное самолюбие и утереть нос бывшим домочадцам размашисто-корявым „Matosius Sj"oestr"om“?»
Но в конечном итоге даже не эта догадка больше всего разозлила Самсут. В нескольких куцых строчках отец поздравлял их с заграничным праздником и желал здоровья, счастья и радости. Причем — желал всем троим. Следовательно, каким-то образом Матос был проинформирован о том, что стал дедушкой. Означало это только одно: отец все эти годы продолжал поддерживать общение с какими-то знакомыми по театру людьми, но вот хотя бы подать голос, не говоря уже о том, чтобы объявиться на день-другой, поинтересоваться жизнью близких ему людей, не счел нужным, не захотел. Понятно, что в советское время сделать это было немыслимо. Но сейчас, когда все границы нараспашку, когда с этими диссидентами и узниками совести носятся как с писаной торбой, возведя их чуть ли не в ранг национальных героев! Значит, и правда, просто не захотел. Отрезал, вычеркнул из сердца…
Помнится, Самсут тогда с такой силой захлопнула дверцу почтового ящика и так резко повернула ключ, что сломала ноготь. А вечером, когда Галина Тарасовна вернулась с работы, щадя ее чувства и зная ее характер, она ни словом не обмолвилась о полученном послании. Если бы отец, вырвавшись за границу, все это время влачил жалкое существование, ночуя где-нибудь под Бруклинским мостом в компании с бездомными неграми, — это одно. А вот известие о том, что Матос обосновался в Швеции, да еще и, судя по адресу, проживает в собственном доме и, судя по всему, неплохо, — это совсем другое. Такого «удара судьбы» Гала могла бы и не перенести.