Полукровка
Шрифт:
Ничто не предвещало беды…
Я просыпаюсь от страшного сна, так мне кажется. Меня держат, жесткие чужие ладони вцепились каменной хваткой в плечи, в руки. Кажется, Алан держит и Степаныч. Свет слепит меня, кто-то держит фару против глаз, а за светом кто-то кричит, тонко, пронзительно и страшно.
– Что случилось? – спрашиваю я. Собственный голос кажется чужим, какой-то сиплый, тусклый…
– Что случилось?! – заорал из-за фары Алик. – Смотри, что случилось, подстилка илловская! Любуйся!
Свет метнулся вбок, и оказалось, что стою я в Алановой спальне,
Насмешливое, сытое, сладостное довольство снизошло на меня – и ушло, оставив понимание. Это сделала я. Я, прах из праха, благословлённая выбором Повелителя, глаза его глаз, когти его воли, я… Зико Альо Мралла, Три Звездочки, свободный капитан! НЕТ! ПОЖАЛУЙСТА, НЕТ!!! Да, вкрадчиво шепнул голос Повелителя, и я вспомнила, как это было. Нет, не вспомнила, – всплыла картинка, словно увиденная чужими глазами. Картинка, густо приправленная восхитительным букетом человечьих эмоций – боль и отчаянье, ужас и гнев, понимание и протест, и понимание тщеты протеста, и безнадежность утраты… НЕТ!!! Да…
Узкая полоска приоткрытой двери сереет рассветом. Это правда? ЭТО – БЫЛО? Это правда, обреченно возражаю глупой надежде на чудо, правда, вот полосы света на полу, это свет от фары, и голос Яси, осипший, неузнаваемый, и другие голоса, деловитые, потерянные, злые людские голоса. Это правда, такая же правда, как то, что меня успели из спальни вывести, и сижу я сейчас на свернутой циновке в коридоре, а руки мои кто-то свел за спиной в мертвом захвате – Винт, кто ж еще, от него одного во всем поселке так пахнет изношенной проводкой. Это правда, и что теперь?..
Из спальни выскочила Анке с охапкой резко пахпущих кровью тряпок, притормозила, ожгла меня бешеным взглядом и тихо, неестественно тихо, и спокойно сказала:
– За такие дела в землю живьем закапывать, а с ней еще возятся, лечат ее, нелюдь поганую. – Она заморгала часто-часто, я необычайно четко видела ее лицо, блеклое и нахмуренное, она передернулась вдруг вся, заплакала – и медленно, загребая ногами, пошла к выходу; глаза зацепились за нее и не могут оторваться, а голову повернуть что-то мешает.
Смотри – забавно…
Правда, смешные эти прах из праха!
Кто-то – Алик, наверное, от рук так и несет нагретой фарой, – разжал мне зубы и влил в рот воды. Я попыталась проглотить, закашлялась, вода пошла в нос, мне пригнули голову к ногам и заколотили по спине… и, после мгновения удушья, я снова стала собой.
Наверное, у меня все-таки крепкие нервы. Я не завыла, не завизжала и даже не заплакала. Я сумела сдержаться. Может, потому, что после ощущения присутствия Повелителя сил во мне не осталось? Только тишина и опустошение… Степаныч
…Холодная вода казалась даже противнее обычного, но я выпила и по-глупому обрадовалась, что выпила. Меня поставили на ноги и вывели на улицу. Уже светло, оказывается, час после рассвета, а то и больше. Холодный ветер пахнет жухлой травой и далеким снегом.
– Очухалась? – спросил Степаныч.
Я вдыхаю ветер и вслушиваюсь в тишину. Тишина немирная, злая – потому что вокруг стоят пахнущие кровью люди. Чужие. Эта ночь разделила нас, их и меня. Они смотрят на меня не так, как смотрели бы на своего, оскверненного преступлением. Нелюдь поганая, вспомнила я Анкину классификацию. Все они так считают. Ну, уж наполовину они точно правы.
– Очухалась, – согласилась я.
– Теперь прощенья запросишь? – выплюнул Дед. Он стоит почти напротив, и на темном лице ясно читается отвращение.
– Дед, ну ты что, в самом деле… – Степаныч сморщился, хотел, кажется, еще что-то сказать, но только махнул рукой.
– А ничего. – Дед сплюнул себе под ноги, сунул, сгорбившись, руки в карманы, и продолжил поспокойнее: – Ты, Илья Степаныч, у нас вроде судьи, так уж сложилось, и до сих пор ни у кого претензий не было, но сейчас не тот случай. Нелюдь она и есть нелюдь, чего с ней разбираться? Она тебе сегодня наплетет сто двадцать оправданий, а завтра невзначай брюхо вспорет.
– Верно! – крикнули вразнобой сразу несколько голосов. Я не прислушиваюсь, чьи. Эти люди сейчас в шоке, а у людей шок часто переходит в бешенство. У них защитная реакция такая. Мне, наверное, легче, чем любому из них: у меня в критических ситуациях эмоции притупляются, эмоции придут позже, задним числом, а сейчас, кажется, только и работает, что осознание фактом. Хотя что уж тут осознавать, зря я не ушла тогда, послушалась Алана, растаяла… от Ясиной доброты растаяла, а теперь…
– Тихо! Тихо, люди. – Степаныч поднял руку, и крики почти сразу сменились тишиной. – Не надо шуметь. И не надо опускаться до показательных казней. Я отведу ее в степь. А вы лучше помогите Алану. Ус, можно твой пистолет?
Одноглазый пилот протянул Степанычу оружие. Армейский восьмизарядник образца начала века, машинально отметила я.
– Слышь, Степаныч, не ходи один. Кто ее знает, кошку эту, еще взбесится.
– Я с ним пойду, – посунулся вперед Алик. – У меня не побесится.
– Пошли уж, что ли… – Степаныч легонько подтолкнул меня в спину.
Я смогла сделать один только шаг. Крошечный совсем, короткий шажок. Мне стало страшно, так страшно, что двинуться дальше оказалось просто невозможно. Ведь люди впереди – не люди вовсе, а загнавшая добычу стая хищников, и добыче – мне! – некуда бежать из почуявшего запах крови кольца. Шерсть моя вздыбилась, – для меня ли такая паника, мои предки сами были хищной стаей, сами загоняли добычу!