Полуночное танго
Шрифт:
Я обернулась, прежде чем свернуть в переулок. До сих пор вижу перед глазами ту картину: буйные заросли татарника и лебеды, а над ними высокое, похожее на звенящий колокол небо.
Недаром же Марго говорит, что над нашим городом самое высокое небо.
Я только до сих пор не поняла, почему она называет наш город «вонючей дырой».
Есть такие мгновения в жизни, такие чувства… На них можно только указать — и пройти мимо.
И.Тургенев. Дворянское гнездо
Дождь стал накрапывать, уже когда Плетнев свернул с шоссе
Туча отступила так же быстро, как и накатила, оставив за собой призрачный след синеватых сумерек, замигавших разнокалиберными бусинами звезд. Плетнев задремал под стрекот цикад и ворчливые раскаты далекого грома.
— А я подумал: брошенный, что ли, автомобиль, — услышал Плетнев над собой знакомый и уже почти забытый говорок с шепелявинкой. — Может, подсобить? Это мы завсегда хорошему человеку.
По притворной угодливости он узнал Сашку Саранцева, с которым учился в одном классе. Вспомнил одновременно и чувство брезгливой презрительности, какое он и его сверстники испытывали к Сашке, — его отец в оккупацию служил у немцев полицаем.
«Что это я? — мысленно одернул себя Плетнев. — Столько воды с тех пор утекло. Ведь Сашка в общем-то неплохой парень. Правда, нам это никогда в голову не приходило. Куда проще раз и навсегда прилепить ярлык и не видеть за ним человека. Добро бы только у детей так было…»
Разлапистый куст черемухи, нависший над крыльцом станичной гостиницы (раньше, он помнит, здесь был сельсовет), окатил их целым ливнем брызг. Сашка поддал плечом ветхую входную дверь, щелкнул в сенях выключателем. В потоке света от голой электрической лампочки Плетнев наконец разглядел его лицо — обрюзгшее, с добела выгоревшими на солнце бровями над все теми же широко расставленными глазами, сейчас настороженными.
— Теперь вроде бы наверняка признал вас. По голосу и обознаться можно. За автомобиль не переживайте — завтра на цистерне подкачу и всю грязь посмываю.
Плетнев обернулся и разглядел в снопе падающего с крыльца света свой «жигуленок», по самую крышу заляпанный жидкой глиной, летевшей из-под колес Сашкиного грузовика. И все равно спасибо Саранцеву — не то пришлось бы коротать ночь в чистом поле одиноким степным утесом.
— А вы у нас нечастый гость. Когда вы удостоили вниманием нашу тихую обитель в последний раз? Ага, ну точно, в тот год, как Захаровна померла. После — ни ногой. Так сказать, за моими важными делами не до ваших глупостей. — Саранцев ухмыльнулся. — Никак по делам пожаловали? За живыми характерами? Чего-чего, а этого добра у нас навалом.
Плетнев кивнул.
— Считай, угадал. Не грех кое-что в памяти освежить. А вообще-то вашего, вернее, нашего воздуха хочу хлебнуть — для подъема сил.
Саранцев мялся возле двери, и Плетнев подумал, что следует отблагодарить бывшего одноклассника. В портфеле нашлись две бутылки чешского пива, копченая колбаса.
— Да-а, а вы красиво про наше житье-бытье заворачиваете. — Сашка с удовольствием уплетал колбасу. — Глядим мы ваши кина и себя узнаем. Хотя по большей части не узнаем. Да вы не обижайтесь: мы сами виноваты, что не узнаем. В темноте живем, во мраке душевном. — Саранцев недоверчиво попробовал пиво, одобрительно покачал головой, отпил полстакана.
— Так уж и во мраке. Вы же его величество народ собой представляете, а мы всегда учились и будем учиться у народа, — почти всерьез изрек Плетнев.
— Так-то оно так… — Саранцев задумался. — У кого-то оно, думаю, и поучиться не грех. Вон, к примеру, бабка Цариха: семь годов слепая пролежала, а мудрая какая была. — Саранцев наклонился над столом, приблизил к Плетневу свое мятое лицо. — Померла она вчера, царство ей небесное. Справедливая была старуха, даром что строгая. Саранец такой-сякой, а как за домовиной в райцентр ехать, так у одного грыжа вылезла, другому приспичило картошку копать. А Саранец, полицаев сын да пьяница, завел свою таратайку и привез домовину. По пути еще всемирно знаменитого человека подхватил. Так я говорю, Сергей Михалыч?
Плетнев поднял на Саранцева глаза и за нелепой ухмылочкой разглядел затравленное выражение, знакомое еще со времен детства.
— При Феодосьевне складно все у Царьковых было, это хоть кто вам скажет, — продолжал Саранцев. — А я нынче Людку Фролову в райцентре встретил. С бабами языком чесала. Рот до ушей — никакого сраму. Велела матери передать, дескать, ждите завтра на похороны. Живую-то бабку другой раз по полгода не навещала. Вы Людку-то небось и не помните?
Плетнев помнил Людку. Когда-то давно она неумело обнимала его в Терновой балке своими крепкими смуглыми руками. Это когда они, умышленно отстав от ватаги возвращавшихся из школы детей, присели под цветущим кустом боярышника. Людкины губы были такими шершавыми, как и ее руки, и ему тогда казалось, пахли фиалками. На самом же деле фиалки росли вокруг них, пронзая своим запахом вешний воздух.
Саранцев не нуждался в ответе. Он отхватил перочинным ножом кусок колбасы, по-хозяйски разделил оставшееся пиво.
— Так и живет бездетная. Вроде кукушки. — Он махнул рукой. — А человеку, думается мне, никак без семьи нельзя. Иначе жизнь его — в бараний рог, в бараний рог! — Он недобро усмехнулся. — Вон я и Лизавете про то же самое говорил. А у нее все ветер в голове, хотя и немолодая уже.
Саранцев перевернул кверху дном свой пустой стакан, засобирался.
— А вы завтра, того, на кладбище приходите, — сказал он уже в дверях. — Царьковы рады будут вам. Да и Феодосьевна, кабы знала, очень бы довольная была. Они вас как своего любят. Особенно… Ладно, поехал я помаленьку. Спасибо за заграничное угощение.
Саранцев тяжело сбежал по ступенькам.
Плетнев еще долго слышал захлебистый рокот его трехтонки. Он ненадолго замолк на нижнем краю станицы, и Плетнев представил, как Саранцев несет на спине пахнущий свежей стружкой гроб, сбивая с веток акаций в проулке тяжелые капли недавнего дождя. Еще он представил Феодосьевну, сухонькую, с острым проницательным взглядом женщину с самобытным, исключительно русским характером. Ему и по сей день не удалось создать в своем творчестве такой образ, хотя он неоднократно пытался это сделать. Трехтонка Саранцева устало пророкотала мимо окон гостиницы, примешав к запаху воспрянувшей после дождя маттиолы бензиновую вонь, которая не сразу растворилась в безбрежной свежести ночи.