Полуночный ковбой
Шрифт:
Риччио мог рассказывать о Бронксе, он мог рассказывать о Манхеттене, да и вообще почти обо всем на свете. Но любимой темой его разговоров была Флорида, и, хотя он никогда там не был, рассуждал об этом предмете уверенно и авторитетно. Он часто рассматривал цветные проспекты транспортных компаний или пытался собирать вырезки из газет; кроме того, у него была книга «Флорида и Карибы». В этом прекрасном месте (как он утверждал) для жизни необходимы только две вещи — солнце и кокосовое молоко, а их там было такое обилие, что проблема заключалась в том, как справиться с этим. Ибо чтобы проводить время на солнце, необходимы были лишь широкополая шляпа, темные очки и крем для загара. Что же касается кокосов, то они в таком изобилии валялись на улицах любого из городов Флориды, что муниципалитет был вынужден нанимать огромные грузовики, чтобы собирать их, иначе машины просто не могли ездить. И, конечно, кокосы представляли собой прекрасное питание: это всем известно.
— Тут у тебя в чем проблема, — говорил он Джою в промежутках между фразами, втягивая воздух сквозь зубы, — проблема в том, чтобы продержаться на этой диете, ясно? И у тебя теплое молоко течет по лицу и шее. Пей сколько влезет, а потом только физиономию вытри. Здорово, а? Как тебе это понравится? Мне нравится. Это точно. — Что же до рыбалки, то по Риччио она выходила таким простым делом, что Джою стало казаться, будто нет необходимости ни в леске, ни в удочках, ни даже в крючке. Но, задумываясь, насколько это соответствует действительности, он представлял себе картинку, как они вдвоем стоят у воды, приговаривая «Ловись, ловись, рыбка», и совершенно прекрасные рыбины так и прыгают им в руки, уже готовые для жарки. В своих глупых, но полных счастья мечтах, он уже ощущал их запах на сковородке. Порой, чтобы поддержать столь приятный разговор, Джой подкидывал вопросик:
— Слушай, парень, что за дер-рьмо, а где же ты собираешься спать? Там таких домов с перекрещенными окнами нет, так что тебе придется уносить ноги.
Но у Рэтсо были готовы ответы на все случаи жизни. Он начинал рассказывать о бесхонечных милях пляжей, на которых стоят сотни пагод, беседок, и веранд; с ними, да еще на мягком песке и удобных скамейках, скрытых навесами от ветра и дождя, спишь, как в раю.
Но куда чаще дискуссии касались их финансового положения. Риччио явно был склонен относиться с сомнением к так называемым честным способам его решения. Ни один из них не внушал достаточно доверия, чтобы рассчитывать на работу, которая могла бы их прокормить, да и никто из них не был готов к ней. Помимо этого, любое занятие, которое требовало полной занятости, не стоило того, чтобы считаться решением проблемы: такие разговоры Риччио считал просто непристойными и даже не углублялся в них. Конечно, существование только за счет хитрости казалось им столь же проблематичным, как и путем нормальной работы: конкуренция в этой области была просто ужасная и, придумав что-то новое, надо было постоянно следить, чтобы оно внезапно не устарело. («Вот, например, как с этими чертовыми счетчиками, верно?») Что же касается способностей Джоя Бака зарабатывать, то у Риччио были серьезные сомнения насчет его надежд жить за счет женщин. Эта профессия была узко специализирована, требовала соответствующего гардероба, изящества и возвышенной внешности. Ковбойский подход не действовал на женщин в Нью-Йорке. И дело было не в том, что его внешний вид просто тянул к себе гомосексуалистов; даже среди них существовала строгая специализация по группам, и на него обращали внимание лишь те, кто испытывал тягу к мазохизму («Ты не можешь себе представить, что там делается, и не поверил бы, если бы даже я тебе рассказал».) Порой, борясь с лучшими чувствами, но не в силах справиться с муками голода, он организовывал Джою быстренькое дельце на пять-десять долларов, когда от ковбоя почти ничего не требовалось, а только постоять несколько минут со спущенными штанами. Но после этого Джой приходил в смущенное состояние духа и впадал в депрессию. Ему казалось, что он попадал в опасную своей неощутимостью ситуацию, которую невозможно было обговорить при сделке и которую не ощущали обе стороны; пребывая в мрачной рассеянности, он не мог найти этому разумное объяснение. Риччио был согласен, что это не лучший способ заработка. Он утверждал, что проституция всегда была самой тяжелой работой в мире, в которой свирепствовала отчаянная конкуренция, — и еще труднее ею заниматься в сегодняшнем мире, когда к предмету потребления предъявляются такие требования. Лучшее, что она могла предоставить, — это возможность ограбить клиента, но это требовало проворства и отточенного чувства времени, которые, как Риччио подозревал, отсутствовали у его приятеля-ковбоя, и он не мог заставить его выйти с этим на рынок. Риччио не сомневался, что у него самого хватило бы и хитрости и ловкости рук, но его шансы на успех практически сводились на нет искалеченной ногой. («Взять тех же педиков — ну, кому из них нужен калека?»)
Но Риччио обладал специальностью, которая куда лучше служила ему: он был карманником. Но и тут ему не особенно везло. Не раз его во время работы хватал за шиворот некто, вдвое выше его ростом, и без всяких сложностей отволакивал к полисмену, и Риччио приходилось терять последние остатки достоинства, унижаясь и ссылаясь на свою искалеченную
Джой с отвращением относился к таким операциям («Мне от них рвать хочется!») и старался не иметь ничего общего с прибылью, которая порой доставалась Риччио. Тому приходилось придумывать совершенно невероятные истории, чтобы объяснить происхождение денег, в противном случае Джой отказывался даже прикоснуться к купленному на них гамбургеру и целыми днями ходил с вытянутым лицом.
Но Джой все же не забывал дружеских чувств, охвативших его при первой встрече с Риччио, и в течение этих недель ему казалось самым страшным — возможность опять остаться в полном одиночестве. Хотя он освободился от груза одиноких лет и полностью существовал в потоке нового времени, все же воспоминания о них не исчезли окончательно, бросая сумрачную тень на настоящее, как чудовища из ночных кошмаров, черные и безжалостные, готовые снова и снова погрузить его в бездонную пучину одиночества.
Таким образом пара проболталась весь октябрь, и когда ударили ноябрьские холода, в их жизни по-прежнему не происходило ничего достойного внимания.
Дни были похожи как две капли воды, и ощущение, что он загнан в угол, без всякой надежды, что дела пойдут лучше, вызывало в Джое беспокойство и возбуждение, от которых он по-настоящему страдал. Словно Манхеттен был его камерой, стены которой сдвигаются с чудовищной быстротой, и он обречен метаться меж них, пока они окончательно не сомкнутся, придавив его.
То один, то другой маялись простудой. Особенно страдал Риччио: его голос обрел густые интонации баса-профундо, что Джой находил особенно смешным у такого коротышки. Он глотал жаропонижающие и пил сироп от кашля в таком количестве, что у него постоянно кружилась голова и совершенно не хотелось есть. Время от времени он заставлял себя съесть лишь несколько ложек супа в баре у Херши. И, конечно, кофе. Этот напиток он мог пить всегда и везде и, естественно, курить сигарету за сигаретой. Риччио не вынимал сигареты изо рта, и Джою казалось, что в табаке есть какая-то жизненная субстанция, которую может извлекать оттуда только Риччио.
Ноябрь был суровым месяцем для тех, кто, как они, скитались по подъездам — холодным, сырым и ветреным. И похоже, что по мере того, как все более и более ухудшалась погода, им придется все больше и больше времени проводить на улицах. Конечно, они испытывали искушение как можно больше продлевать ночные часы, когда они находились в своем убежище в доме с перекрещенными окнами. Но излишне долгое пребывание в этом месте так угнетало их, что они начинали ненавидеть свое укрытие. Оно давило их. Они как-то понимали, что уж если его выбрали, то сетовать не на что. Никакой волшебник не постучится к ним в двери и не приподнесёт им удачу или хотя бы жратву. Это было им ясно, и поэтому так приятно было лежать по ночам в захламленном, но безопасном укрытии, погрузившись в сон. Но просыпаться при свете дня и видеть, как в комнату падают тени от крестов, намалеванных на окнах, словно намекая на их положение, было так неприятно, что даже удобства начинали тяготить их. Нет, на эту тему они не говорили. Не было смысла. Какая бы ни была омерзительная погода на улицах, как бы муторно они себя тут ни чувствовали, каким бы привлекательным ни казалось это место по сравнению со скитанием по улицам, к полудню они покидали его.
На улицах и в витринах магазинов появились первые признаки приближающегося Рождества. Но к ним праздник не имел никакого отношения. Они вели то же самое однообразное существование. Как-то Риччио явился с пальто на подкладке из козьей шкуры и преподнес его Джою в качестве подарка. Он заверил его, что оно было преподнесено ему торговцем верхней одежды в обмен на небольшое одолжение, но у Джоя были основания считать, что Риччио просто украл его в кино. Он сказал, что нельзя приносить украденную вещь, не убедившись, что у владельца есть другое пальто и прекратил сетования Риччио тем, что кинул пальто в угол. Джой продолжал таскать свою желтую кожаную куртку, на которой так и осталось пятно от кетчупа. Он уверял, что ему не холодно, но его постоянно била дрожь, и он то и дело находил предлоги забежать в магазин или куда-нибудь в фойе или в вестибюль.
Каким-то образом Джой догадывался, что испытываемое им беспокойство не имеет ничего общего с однообразием их существования. Внутри его жило ощущение, что такой вещи, как однообразие, просто не существует: ты ведь можешь неизменно заниматься тем же самым и ходить по улицам и даже постоянно перебирать те же самые мысли, но в глубинах души, куда ты не можешь добраться, все это меняется, пока не сливается воедино и что-то не происходит. И задолго до того, как что-то случается и жизнь в самом деле приобретает новую окраску, ты смутно ожидаешь приближение изменений.