Полуночный лихач
Шрифт:
Голос дрогнул, но теперь она и не собиралась с ним справляться: отвернулась от деда и, уткнувшись в ладони, зашлась в совершенно неинтеллигентном, насквозь бабском плаче, от которого у нее сразу начало надрываться сердце, и чем больше вытекало слез, тем более беспросветной казалась жизнь, которая со дня ее рождения была так себе, а уж теперь-то…
– Ради бога, – напряженным голосом сказал Константин Сергеевич, – будет тебе реветь! Утрись! Ребенка разбудишь!
Лапку нынче ночью так и не смогли разбудить ни милицейские разговоры, ни шок, который испытала Нина в Иннином дворе, ни позднейшие пререкания с таксистами, ни обмен вежливо-сонными репликами с добрыми людьми из Чкаловска, ни изумленное радушие Константина Сергеевича. Маловероятно, что она проснется от такого незначительного шума, как чьи-то там рыдания. Однако Нина невольно притихла, обеспокоенно заглянула в соседнюю комнату, где уложили девочку.
Слава богу, спит.
– Дед, – слабо всхлипывая, произнесла Нина, – а если со мной что-то случится, ты позаботишься о Лапке? Ты не оставишь ее?
Бог, только бог знал, почему она такое сказала. Словно вдруг открылось в небесах некое оконце, сквозь которое она смогла заглянуть в клубящуюся тьму, именуемую будущим… Впрочем, ни в какие небеса она в это время не смотрела, а, напротив, угрюмо пялилась в стол.
Константин Сергеевич какое-то время молчал, и Нина, даже не глядя, могла бы сказать, что он ошарашенно крутит усы.
– Ну, разумеется, не оставлю, – наконец сказал он. – Хотя, если честно, я бы предпочел быть избавленным от этой ответственности. Ты выбрала не самый подходящий объект, Ниночка. Детинка с лысинкой дела не портит, это правда, но мне все-таки семьдесят пять. Вдобавок тут у нас свои проблемы. Есть один…
И в это время зазвонил телефон.
Несколько мгновений Константин Сергеевич и Нина испуганно таращились друг на друга, потом начали суматошно озираться. Звенело, чудилось, одновременно со всех сторон. Дед заметался по комнате, переворачивая горы бумаг на письменном столе, роняя книжки, громоздившиеся на стуле.
– Боже! Да где этот чертов мобильник?! – рявкнул наконец Константин Сергеевич, и Нина против воли зашлась мелким, неостановимым смешком, конечно, столь же истерическим, как ее недавние рыдания.
Мобильник! Ее утонченный, старомодный дед не только пользуется сотовым телефоном, но и называет его мобильником! Этак, может, он и учеников кличет брателлами?!
Внезапно дед ринулся к шкафу, распахнул его дверцы – и звон моментально смолк. Очевидно, пресловутый мобильник лежал в кармане его пиджака.
– Алло? – гаркнул в трубку дед, жестом указывая на соседнюю комнату, однако Нина и без проверки могла сказать, что Лапку звонки не потревожили: уж телефон-то в их квартире всегда звонил за полночь, эти звуки для нее были привычными.
В их квартире…
Нина страдальчески свела брови – и тотчас они взлетели изумленно, когда Константин Сергеевич недоверчиво произнес:
– Антон? Это ты?!
На въезде в Чкаловск, рядышком с Домом культуры завода «Полет», стоит памятник великому пролетарскому вождю.
Изображений оного вождя по нашим городам и весям понатыкано великое множество. Кое-где они даже похожи на человека и внушают уважение. Кое-где грубо высечены из черного камня и куда-то напористо идут в компании других фигур, словно бы обугленных пламенем революции. В бывшем советском городе Тирасполе, к примеру, великий человек сооружен из красного мрамора, и знамя победы мирового пролетариата вздымается за его спиной, словно перепончатые крылья птеродактиля. В каком-то крымском городе, говорят, у вождя две кепки: одна на многомудрой голове, а другая в руке – вот такой рассеянный скульптор ваял.
Гораздо чаще, однако, можно встретить вождя совсем другого: гипсового, некогда покрытого бронзовой или серебряной краской, будто могильная оградка, а теперь, за политической ненадобностью, облупленного, с отвалившейся от времени конечностью, засиженного птицами… В отличие от многих других своих собратьев, вождь чкаловского пролетариата заботливо покрыт бронзой, он чист, иногда даже помыт из шланга, которым в обычное время поливают клумбы, пьедестал его выметен, птиц от него гоняют, и солнце сверкает на гениальной лысине все время, пока смотрит с небосвода.
Но Чкаловск имеет статус города. А Карабасиху-то и деревней назвать постесняешься. Дворов тридцать. Школы нет, сельсовета нет, магазина нет, Дома культуры или клуба нет. Правда, в нескольких километрах находится большая деревня Новая, в которой имеется все вышеперечисленное, так что хочешь приобщиться к цивилизации – иди в Новую. Что карабасиховцы и делают регулярно. Но даже и в Новой нету памятника: ни вождю, ни кому бы то ни было еще. А уж тем более его нет в Карабасихе…
Сколько Гоша Замятин себя помнил, его всегда возмущала эта историческая несправедливость: отсутствие памятника. Ну ладно – не вождю, он один, его на всех не хватит, но сколько солдат полегло на необъятных, как принято выражаться, просторах нашей Родины за многие годы ее существования! Фрицы в эти края, правда, не дошли, зато немало ребяток из Горьковской области сложили головы под Курском и Москвой, Сталинградом и Киевом, в Берлине и Праге в Великую Отечественную. Памятника им нет. А если заглянуть глубже в исторические времена, вспомнить финскую, и польскую, и Гражданскую, и Первую мировую, и русско-турецкую войну, вернее, русско-турецкие войны, и опять же польские кампании, и Отечественную 1812 года, когда француза били, и всяких шведов еще раньше, и вообще, кого наш солдат только не бил на суше и на море, если глядеть в прошлое до Святослава на днепровских порогах или Олега с его щитом, прибитым на вратах Цареграда… И никому из этих безымянных русских солдатиков не воздвигнуто памятника не только в Карабасихе или в Новой, но и в Чкаловске. Кое-где вместо целого монумента лежит одна отрезанная солдатская голова в каске. Нет на вас древних славян, потомки, они бы показали вам кузькину мать за то, что ругаетесь над прахом доблестных воинов!
Однако с некоторых пор в Карабасихе появился памятник, не кому-нибудь, а именно русскому солдату! Его воздвигнул Гоша Замятин.
Когда Гоша был еще пацаном и учился в школе, он очень любил своего учителя Константина Сергеевича Бармина. Бармин вел русский язык и литературу, а заодно историю, потому что историчка была в декрете. Она вечно была в декрете, ну и хорошо. Ах, как Бармин рассказывал о русском солдате! На всю жизнь запомнил Гоша эти уроки!
– Забритый под барабанный рокот и оторванный по воле слепого жребия от всего, что было мило и дорого, от семьи и мирного крестьянского труда, втиснутый в кургузый мундирчик из колючего сукна и бесстыдные, на русский взгляд, портки, в коих толком ни сесть, ни встать, а также в узкие сапоги, в которых ноги в жару прели, а в мороз их запросто можно было обморозить, с нахлобученным по самые брови пакляным париком, поротый за малую провинность то на кобыле, то шпицрутенами в строю, внешне обтесанный муштрою под подобие прусского болвана, в душе он упорно и неискоренимо продолжал оставаться самим собой – русским человеком, русским солдатом. Лениво поднимаясь с земли по команде своего командира – родовитого, а чаще худородного дворянина, столь же нелепо одетого, столь же замученного службою и до гроба верного присяге, как и рядовой, – наш земляк в бою напоминал древнего берсерка, [1] упиваясь собственной победой и отвагою и хмелея до полного и беззаветного бесстрашия. Пуля дура, штык молодец, на миру и смерть красна, и если умереть можно только раз, то чего ж бояться?! Вот так они и добывали Эски-Кырым [2] для России, били в хвост и гриву зарвавшихся польских конфедератов, штурмовали Чертов мост, ломили за Петром под Полтавой, каждым шагом своим творя историю и оставляя на ее страницах строки столь же алые и жаркие, как их живая кровь…
1
Берсерко м викинги называли воина, обладавшего сверхчеловеческой силой, беззаветно храброго, кого бой опьянял, приводил в неистовство и делал непобедимым.
2
«Остров Крым» – старинное татарское название Крыма.
Гоша Замятин мечтал быть солдатом. Простым русским солдатом, не обязательно в десантных войсках или на границе служить, а где угодно, хоть в самой зачуханной пехтуре, и дослужиться до генерала из рядовых. Гоше ведь подрастал во времена советские, доперестроечные, когда люди еще слыхом не слыхивали, что солдат идет в армию ради того, чтобы сберечь жизнь в могущем статься бою, что свое боевое оружие можно за зеленые бумажки продать врагу, а честь, присяга и Родина – устаревшие понятия.
Гоше казалось, что с первой минуты своей жизни он хотел быть солдатом. Но только уроки Константина Сергеевича придали смысл детским робким мечтам, научили гордиться ими. Только Бармину Гоша не боялся открывать свои честолюбивые замыслы. Только перед ним не стыдился повлажневших глаз, когда читал про Истомина, Корнилова, Лазарева и Нахимова, погибших при обороне Севастополя, и про князя Барятинского, того самого, который доломал Шамиля и который, поднявшись со смертного одра, сказал: «Умирать надо стоя!»