Полунощница
Шрифт:
До пострига Серега ел за троих. Приучили в консе: для пения силы нужны, как на марафон, а он каждый день служил на клиросе. Голос не подводил. Регентование вытянул по книгам. Когда «Святитель Николай» привез первую партию волонтеров, монахи высыпали встречать, а он убежал в келью, спрятался. Показалось, что сейчас его увезут с острова, а голос останется здесь. Вспоминал, как отец мусолил шутку об оперных: голос занимает все пространство в голове, на мозги не остается. Голос занял не только всю Серегину голову, но поглотил его самого, он жил внутри своего голоса, как в келье, а тот – поселился на Валааме. Уедет Серега с острова, станет бездомным.
Разлуку с родителями он пережил легко.
Монашество Серега принял как само собой разумеющееся. Стал Иосифом. Похудел, спал мало. Как бы ни отнекивался отец Федор, он провожал старика на Смоленский. Тот шел, загребая ботинками, называя путь своим послушанием.
– Отец Федор, давай я настоятеля попрошу тебя ближе к храму разместить?
Отец Федор ему улыбался, ничего не отвечал.
– Ну, или к батюшке Власию обратимся: послушание тебе сменить. Ведь так же делают.
– Делают. Только с креста не сходят, с креста – снимают.
Поговорил он со старцем, только когда отпели отца Федора. Служба вышла нежная, акварельная, казалось, покровители валаамские, Сергий и Герман, плакали. Певчие хлюпали. Иосиф держал ноту ровно: как собраться на сцене, в консерватории им вдолбили прочно. На заупокойной ектении в голосе регента, теперь полноправного, благословленного настоятелем, проявилась «федоровская» тональность, подобная ветру над водой. Дуновения и не слышно, но рябь побежала. Подошел прощаться ко гробу: отец Федор лежал тучный, добрый. Тихо, благостно, как бывало при жизни. Иосиф не сдержался, заплакал. Просил прощенья, что не пошел в субботу с отцом Федором, музейщики древнюю нотную грамоту нашли, передали – хотелось изучить, попробовать исполнить. С крюками он еще в пору иночества освоился, владыко просил все собирать потихоньку, затем оформить: «Напечатаем, чтобы сохранить».
Иосиф выдернул ноты из-под иконы, ветхая бумага обиженно надорвалась. Упал на койку, закрыв рукописью лицо. Но все равно видел, как отец Федор, одышливый, грузный, забирается на холм к той сосне. Как Митрюхин, качаясь, в потемках пихает его в бок. Вот отец Федор делает еще шаг, валится на обочину, на мох. Лежит, а подняться не может.
Врач, когда утром привезли закоченевшего отца Федора, поставил двустороннюю пневмонию. К батюшке в палату принесли чудотворную икону, Богородицу, люди стояли под окнами амбулатории со свечами, молились весь день. «Монах уходит из мира, а мир идет за монахом», – говорил отец Федор, когда, приходя с литургии, они вместе видели хвост очереди к старцу. Во рту стало горько.
К вечеру отец Федор сгорел. Митрюхин сам пришел к настоятелю каяться. Тот его отпустил с Богом, а старец – нет. На заупокойной ектении старец сказал Митрюхину тихо, но все услышали: «Певчего убил, сам пой». Митрюхин этот, рыжий, носатый, в тот же день попросился на клирос. Вот тогда регент и пошел к старцу за разъяснением.
Точнее, пошел разбираться. Чего это в его хоре распоряжаются?
Обойдя очередь, поаминив, пихнул дверь – низкую, как и забитое косой перекладиной окошко. Из-за перекладины в хижине старца было темно. Отец Федор рассказывал, что не раз уговаривал ее оторвать, окно подновить, но старец ни за что не хотел.
Батюшка Власий не удивился гостю.
Регент начал с того, что хоть и уважает старца как сильного молитвенника, но каждый должен свое дело делать.
– Какое дело ты делаешь? – спросил Власий, будто не расслышал.
Пискнула в темном углу канарейка.
– Хором руковожу. Куда мне этого Митрюхина? Он же гудошник, мой хор, он…
– Твой хор? Во славу Господа
Всю обратную дорогу регент сопел, злился. Дошел до того места, где упал новопреставленный отец Федор: к дереву уже кто-то иконку прибил маленькую, Сергия и Германа. Показалось, желтая трава все так же примята там, где лежал его певчий, его учитель, сбитый этим Митрюхиным. Вот уж кто последний человек на острове. Ага, еще в солисты его назначьте мне. И, чего уж там, хор под него соберем!
– Всех гудошников туда и алкашей! – прокричал Иосиф сосне.
И вдруг понял, что именно это и нужно делать. Пусть поют во славу Господа. Где? Да хоть в Зимней гостинице. Там класс есть, доска, парты, можно научить азам, крюкам, дыханию. Ноги сами повернули в келью к владыке. Тот уже отходил ко сну. Выслушал.
– Владыко, это отец Власий надоумил меня.
– Так что же ты? – Настоятель прикрыл глаза.
– Как мне с двумя хорами управиться? – Регент запнулся. – Да еще, это, наорал я на старца.
– У меня вот из Петербурга прошение, с нашего же подворья. Не желаешь? Я давно думаю, скучно тебе у нас, стрижку модную показать некому.
Регент натянул скуфью пониже.
– Нет, нет. Владыко, благословите остаться.
– А с хором что?
– Значит, управлюсь с двумя хорами. – Регент спохватился: – С Божьей помощью, конечно. Благословите, владыко.
Настоятель перекрестил его.
Отбросив ноты, Иосиф долго сидел на кровати. Забыл, что давно пора творить умную молитву. Казалось, сам Иоанн на иконе его укорял за греховную задумчивость. За стеной брат Михаил по-шмелиному, налегая на «ж», твердил: «Господи Иисусе Христе, Сыне Бож-ж-жий, помилуй мя, Господи Иисусе Христе, Сыне Бож-ж-жий, помилуй мя». Михаила регент в хор не принял, у того не оказалось слуха, ритма. Тот роптал, злился. Оба они каялись на исповеди у настоятеля, перед постом просили друг у друга прощенья. Но отношения все равно оставались напряженными.
Напряж-ж-женными.
Вот и сейчас сосед, ощутив, что регент бодрствует, нервно, со скрипом, закрыл окно.
Павлу не спалось. Кровать деда Ивана пустовала. Только воняло тулупом, который старик накидывал поверх одеяла. Бородатый храпел. За окном темно, через открытую (чтобы не задохнуться от печного чада) форточку слышны хрустящие шаги по гравийке. Старухи-трудницы, видать, вовсе не спят. И как только они работают? Павел попробовал пригреться, натянул подушку на оба уха, как шапку, закрыл глаза – перед ними поплыли камни. Колокольня. «На полунощницу приходи!»
Рывком поднявшись и нащупав очки, Павел влез в джинсы, на цыпочках проскочил на лестницу. Дверь, сколоченная из грубых досок, простонала вслед.
Во дворе никого. Павел посмотрел туда, где поселились волонтерки, – темные окна. Аллея фонарей вела к храму, по ней шла женщина с корабля, теперь сменившая черный берет на косынку. Шагала уверенно, головой не крутила, будто знала эти места наизусть. Павел двинулся за ней внутрь каре. Только сейчас разглядел, что храм двухцветный. Нижняя часть, подновленная, темно-красная, верхняя с куполами – бело-голубая, колокольне в тон. Колокола молчали. Павел хотел было обойти кругом, спуститься к причалу, обследовать, наконец, территорию, но тут скрипнула боковая дверь храма и оттуда потекло уже знакомое мерное пение. Войдя, Павел едва не налетел на женщину в косынке, зажмурился. Не от яркого света. Наоборот, он словно в пещеру залез. У алтаря плавилось по четверке свечей в подсвечниках, чуть дрожали перед образами лампады. Вот и все освещение.